Интенсивность и напряжение играют определяющее значение в моей книге. Оттого эти слова регулярно фигурируют в очерках, посвящённых отдельным концептам или в целом устройству сочинения. Тем не менее, в контексте самой работы вряд ли будет повод назвать их частыми гостями. Они расположены на периферии, словно ускользающий смысл, отблеск света, скользящего на фоне, сопровождающего пульсацию значений, выводимого как свойство описываемого. Одновременно с функцией характеристики они играют роль связующего звена, так как ведут дальше написанного прямо. Продолжением для них служит фронтир или предел, ведь логично, что интенсивность и напряжение могут достичь наивысшего показателя. Скажем, точки максимума или, если мы предпочитаем экзистенциальную интонацию, момента пароксизма.
Углубляясь в текст, реорганизуя его и выдвигая на поверхность проговоренное подстрочно, мы можем обозначить группу образов, иллюстрирующих подобные пределы. Предельность их сопряжена с трансгрессивностью. Не ищите здесь мистических коннотаций, я подразумеваю лишь смещение или сдвиг в стратегии восприятия и мышления. Таким образом, любой отдельно взятый фронтир является переходным или лиминальным пространством мышления. Стоит добавить сюда лейтмотив света, которого я касаюсь в книге, как рубеж предстанет в двух проявлениях: в виде силы, что открывает/затеняет и просвечивает/ослепляет.
Первый предел – предел субъекта в акте инверсии. Я не раз упоминаю этот прием в качестве фундаментального принципа постмодернизма и, опираясь на него, веду письмо, развивая на нужный лад символические фигуры вроде башни. Башня перестает рассматриваться как образ просветления и открытия новых горизонтов. Она открывается нам через свое нутро, ведущее вглубь, к основанию. Тем самым она аллегорически показывает траекторию мысли, направленной не на абсолютно новое, а на новое для субъекта, оказавшегося на возвышенной позиции и обратившегося к основанию обретенной перспективы. Пошатнувшееся воображение, чувство реальности соприкасается с навигационным и композиционным вызовом, перемещаясь нелинейным способом по смысловым соседствам в сочинении.
В союзе с фигурой башни первый названный предел может быть представлен как реконфигурация мышления, обостряющая внутреннее напряжение, вызванное смещением и кардинальной трансформацией ракурса. Сходит на нет способность проектировать будущее, явственнее ощущается подспудно проговариваемый в культуре ресентимент от неполноценности: субъект видит себя не субъектом власти, он – субъект отставания, догоняющий культуру и цивилизацию, которые не ждут его. Такие перемены я предлагаю рассматривать через лейтмотив дезориентации, утраты номинального основания, когда субъект переживает инверсию в виде сближения с собственными границами. Последний рубеж контроля над ситуацией принадлежит природной сцепленности с бытием, воспринимаемой как онтологическая инерция. Следовательно, мотив чистой и однополярной потери устраняется, остается удержание напряжения от дестабилизации, в котором отыскивается Я. Следы распада приводят к остову личности, вместо одномерного разрушения предлагая новую форму из перегрузки.
Второй предел, генетически связанный с первым, – это Самость как остаток состояния до первого вопрошания о себе. Я стремлюсь маркировать Самость как начало, обнаруживаемое до любого вопроса и созвучное Самости, идентифицирующей себя в сократовском афоризме “Я знаю, что ничего не знаю”, нежели Самости из феноменологического “я мыслю”.
В итоге, она раскрывается в том числе в качестве предварительного сопротивления языку, потому как он задает границу возможности какой бы то ни было артикуляции. Слепок до-рефлексивного присутствия. Соответственно, я предлагаю говорить о ней как о пределе выражения и понимания, где человек или субъект осознает личную предельность перед масштабом непознаваемого.
Третий предел – предел, постулируемый архивом, что воплощает алгоритм конверсии. Обыкновенная интерпретация функции архива состоит в рассмотрении его накопительной функции. Ограничен ли он этим? На мой взгляд, изложенная оптика должна подтолкнуть нас к вопросу о его вместимости, а также – о дальнейшей судьбе аккумулированного. По ходу рассуждений я стараюсь развить взятые векторы истолкования и описать архив как структуру перенастройки памяти, нейро- и меморативной пластики. Пожалуй, его работа сродни аффекту в техносреде, настраивающему внимание. Архиву по силам отменять прошлое, превращая его в серию взаимозаменяемых слоев, преображать линейное течение времени. Тем самым он создает новую онтологию следа, в которой след теряет связь с происхождением, обращаясь признаков “вечного сейчас”.
В отличие от дерридианской сети следов, здесь архив не несет ограничений символа, он деятелен и разрушает текстуальную диспозицию, переписывает интенции, а не фиксирует. Его предельность – это предельность памяти и самого времени как континуума в Новой природе.
Четвертый предел – поэтизация. Для меня она является способом соучастия в ассоциативной топологии, кроме того, она – мотив письма, соседствующий с аналитическим, где-то сбивающий дискурсивность с курса ради достижения иного статуса у открываемого смысла. То есть поэтизация в тексте должна удерживать предельный остаток смысла в моменте, когда логическое движение исчерпано.
Одновременно с сутью техники письма поэтизация применяется как этическая установка. Потому что читатель переводится в режим разделенной с автором ответственности за смысл. Поэтизация обеспечивает читателя средой резонанса. Она разлаживает когнитивную моторную схему чтения. Так реципиент получает из сплава аналитического и поэтического режимов гибридную зону интертекстуальности, где можно не только усвоить концепт, а пережить его в ритме, в телесном и метафорическом отклике. Предельность поэтизации – предельность формальной организации текста и акта понимания как экспликации.
Пятый предел – предел эстетического в сообразовании безобразного и возвышенного. Эстетическое, согласно повествованию в книге, способно перенасыщать. Две категории – безобразное и возвышенное – создают точку, где эстетическое восприятие из формообразующей инстанции переходит в зону распада формы. Безобразное характеризует внутреннее напряжение формы, возвышенное же указывает на эффект субъективного срыва в восприятии формы.
Распад действует как эстетический режим, позволяющий свести на территории фаусина безобразное и возвышенное. Данное смещение оси координат влияет на гносеологические аспекты эстетического. Смысл рушится от избытка, не от недостатка, субъект перестает различать не из-за дефицита знания и опыта, а из-за неспособности выдерживать их плотность.
