Эта заметка посвящена эстетике и техно. Она предвосхищает более объемные высказывания по современной эстетике. Потому что наиболее привычные рассказы о красоте, прекрасном, эстетике сообщают содержание традиционной эстетики. В свою очередь, философия, культурология, культура продвинулись дальше и окружающий нас мир пестрит новыми формами. Потому мы оглядимся вокруг и после попробуем присмотреться к местоположению жанра техно в пространстве посткультуры.
К публикации приложены несколько видео-роликов, где можно послушать отрывки техно и понаблюдать за танцами. Продолжительный диджей сет неординарного артиста, воспользовавшегося навыками виджея. И маленькое около художественное эссе за моим авторством, где обнаруживаются импульсы, раскрытые в “Декадансе Вавилона”.
Подойдем издалека. История эстетики, от имплицитной до самостоятельной и систематичной, насчитывает несколько тысяч лет. Примерно в XVIII в. этот уже выделенный раздел приблизился к современному облику. Последующие перемены затронули его внутреннее устройство. К концу XX в. и с наступлением XXI в. эстетику как раздел и дисциплину еще можно опознать, но все труднее понять содержание из-за влияния компьютерных технологий, процесса глобализации, наложившихся на тянувшуюся веками секуляризацию.
Упомянутая цифровизация привела к уплотнению мира в новом пространстве, давшем среду для дальнейшего генезиса (как ни парадоксально) старых и уже привычных понятий и идей. В этом русле менялась эстетика и вместе с ней все сопутствующие понятия, к которым добавились новые.
Преобразились и несколько ключевых категорий. Публичность стала иной: рост произошел во всех обоих направлениях вертикали качества высказываний и в их количестве, возросло число реципиентов, слушателей. Данной тенденции сопутствовало немыслимое сближение и расслоение нового плато из концептов экономических отношений и смыслов, порожденных городами как средоточиями массы. Так изменилась категория пространства. Что касается времени, то традиционный линнеарный взгляд на время, имеющее начало и конец, тоже подвергся изменениям. Прогнозирование трендов, поиск подобий и повторений в динамике различных событий или цикличности, ценность “сейчас” и погруженность в настоящее. Наш искусственный мир смыслов обрел концентрацию, плотность, переполненность и перегруженность, выстроив новые интонации в языке культуры.
С изменением языка и возникновением новых форм высказываний изменилось и восприятие, сильно определяемое новой средой. Банальная вещь – мы воспринимаем прошлое в силу особенностей нашего мозга, собирающего данные с наших органов чувств и опосредующего их в мире, пребывающем в постоянной динамике. В добавок возникли источники искусственного освещения, стекла и зеркала, даже снимок схватывает мир, отраженный в оптике и переданный с искажениями.
Наше восприятие становится быстротечным, а цифровой мир подражает действительности, создавая ощущение движения в цифрах, буквах и прочих символах. Еще сильнее актуализируется концепция постоянного диалога.
Изобилие новых виртуальностей, надстроек реальности, усложняет мир, где пребывает старый добрый субъект, встречая его с игрой искажений: в музыке, кино, играх, социальных сетях и передачах. Новые цифровые симулякры, порвавшие с референциальностью, окунают нас в сферу психологического, так как они лишены вещности, задерживаясь в состоянии интерсубъективного, иными словами, открытого массе субъектов и лишенного устойчивых объективных свойств. Здесь сохраняется разделение на высокое и низкое, представленное в существовании симулякров высокого порядка и низкого, различающихся количеством недостатков, их эстетической автономностью и выразительностью. Появляются кич, очевидная вторичность. Происходит диалог в процессе размытия автора, возлагая все большую роль в соавторстве на реципиента.
Восприятие столкнулось и с природой массовой культуры. Она активно задействует арсенал машинизирующих инструментов, воздействуя имагинативными конструктами на зрительное восприятие, сохраняя человека-зрителя в состоянии погруженности в беспрестанный поток контента, где само наблюдение становится контентом. Броскость и яркость служат якорями в удержании внимания, подменяя подлинные эстетические свойства и эстетический опыт, являясь даже более правдо-подобными в отличие от классического искусства. Здесь я делаю акцент именно на подражании или подобии. В мире массовой культуры эклектика и алеаторика берутся в качестве основного метода созидания, напоминая нам о трендовости и случайности. Хотя даже тренд – в сущности виток развития категории случайности, акцентирующий мимолетность.
Вы могли заметить настойчивую артикуляцию движения и изменчивости. Это неспроста, так как одной из центральных категорий современной эстетики можно назвать скорость. Темп, пробужденный и наращиваемый с началом стремительного развития технической стороны цивилизации.
Ускорение, пришедшееся на начало XX в. происходило и в искусстве. Оно выражалось в умножении тем, актуализации новых категорий и подходов. Стоящие на перекрестке эпох авангард и модернизм – предтечи современной культуры, мощные и яркие колыбели смешения, новых сюжетов и форм, порывающие с классической антично-винкельмановской эстетикой и парадоксально становящиеся новым классическим искусством. Мы начинаем обращать больше внимание на телесность, визуальное, жесты. Язык тела вытесняет с абсолютного пьедестал речь, унимая ее голосистость и сплавляя воедино звук с движением: театр жестокости имеет дело с криком и воплем, с жестом и импульсом. Размышления Жоржа Батая, идущие на гребне духа времени, продолжают переворот или инверсию, подражающую описанной Бахтином карнавализации в средневековье, и направляют к под-материалистическому, к хтоническому и стихийному. Искусство становится подлинно массовым, захватывая пространство и горизонты человеческой деятельности, во многом через призму трагического. Экзистенциалистский ужас перед собственной конечностью и жертвоприношение или потлач, неудовлетворенность своей жизнью и тошнота или меланхолия, механистический труд и ритмичность. Мир поддается театрализации, прочтению через язык новой эстетики, крепко держащейся за безобразное, ужасное, низменное, за шок и случайность.
Эти изменения коснулись и музыки. Музыка сплетается с ритмичностью существования, откликаясь на тенденцию к усложнению и перенасыщению. Даже расхожий минимализм имеет референсы к образам извне вроде шоу, тела, эротики, успеха и выступает элементом гиперреальности. В ней появляется все больше внемузыкальных элементов, ведущих к гаптическому переживанию, раскрывающему имманентое бытие в новом свете.
Где дислоцировать техно? На мой взгляд, жанр техно музыки опирается на агрессивную, настойчивую ритмичность. Он взывает к телу и удерживается за него, распространяясь в импульсах и порывах, вовлекая в танец как жанровую закономерность. Понятия вроде вайба и кача – емкие словесные эрзацы трудно выводимых ощущений и эмоций. Они хорошо подчеркивают внутреннюю тенденцию такого звучания, его магическую – в смысле преображающую действительность – силу, воздействующую на восприятие слушателя. Сам субъект в ней становится иллюзорным, вырванным из привычной динамики жизни в обществе и перенесенным в напористый круговорот стихийно сталкивающихся образов, примеряемых на себя. Такая музыка не требует расшифровки или созерцательного подхода, она немыслимо телесна и создана для тела. В ней нет крупных форм, что напоминает о массовости как отсутствии атрибутов, предикатов, качеств и референций, но в ней есть нескончаемый источник зрелищности, где сам субъект трансгрессирует от зрителя к слушателя, введенного в потоковость сетов стихийных композиций. В техно музыке продолжается история инверсии, переворачивающей привычный порядок вещей и знаков, потому что они становятся невостребованными и лишними в момент включенности в неистощаемый звук, испытывающий истощаемую витальность. Таким образом, можно углядеть, как здесь всплывают мотивы скорости, под-материалистичности, неустойчивости и новых символических порядков. Гипнотический эффект этой музыки вовлекает, перенося в новую реальность, вовлекая все ресурсы субъекта, побуждая двигаться, вторя симулякру ужасающего первоначала. Она захватывает пространство и время, делая нас на непродолжительный момент их частью.
Предназначение стен в границах и сдерживании. Веса, тепла, света, воздуха. Они поддерживают потолок — перевертыша среди стен, заменяя небо плоскостью, увенчивающей пределы присутствия. Пол — еще одна инверсия стены, порой обратная сторона потолка, выдающая иное предназначение. Они вбирает в себя тяжесть шагов, размещенных на нем предметов, отделяет от земли, подмятой следом, прикосновением ноги.
Гиблая поступь и конец в полном истощении – красота, за которой мы иногда бросаемся вдогонку, спешим, изображая себя в шальных ритмических рисунках, рвущихся изнутри. Ударяя о возведенные чертоги, эксплицируя себя вовне, децентрализуясь и рассеиваясь в пульсации, захватывающей и вызволенной. Человек оказывается проекцией ритма.
Ведь пустота, опустошение, полная рассеянность вовне – архаичные последствия практик освобождения, находящие выражение и сейчас. Очищение и немота, следующие за перегруженностью и избыточной голосистостью. Под моими ногами скрипит снег и я давлю на него сильнее, стремясь пронзить подошву, как хлад пронзает мою избалованную спокойствием кожу. Она займется красным цветом, обольщая ум обласканной замерзшей водой поверхностью.
Сосуды меняют форму, давя и сдавливаясь. По ним несётся кровь, короновавшая волю Спасителя. Мне сладко находить хотя бы какое-то подобие между нами в причудливой природе.
Великий символизм движения в нагреве, смещении, изменении. Атомы занимают новые места, расталкивая друг друга. «Все хорошо в меру» — и от чрезмерного тепла рвутся громоздкие, непоколебимые телеса, распадаясь на неразличимые крохи, стремящиеся ускользнуть от воздействия. Я ловлю эту скорость, опознавая в ней новую эстетическую категорию. Занимающую пространство, властно распоряжающуюся им, даже если каждое столкновение стопы локализовано на небольшом участке пола.
За каждым шагом по снегу следует удар сверх этого, ускоряющий темп действия. С ним все сильнее манит нечто, навлёкшее на себя ярость времени и состязающееся в мощи распоряжаться собой. Быстро обращающаяся в иную форму присутствия вода омывает, расплескиваясь, как обрушивается и разлетается пот. Все вокруг вовлекается в движение, не уступающее круговоротам и возвращениям.
Символический аромат техно влечёт и манит концепцию андерграунд, сокрытого присутствия среди запаха липких фресок и сводов, поддерживающих будто камнями забитую шагом землю. Самое ограниченное посещение стремится стать бесконечной анфиладой арок и входов, ведущих друг через друга. Сущностно локация становится тоннелем: тайной лазейкой, техногенной тропой, соединяющей ареалы разных пространств. В междумирье распространяется воля музыка, выплескиваясь изнутри танцующего, покоренного точно чарами заклинателя. И даже столпотворения Себя на одном месте выглядит как спуск, сдвигающий ситуативный смысл высоты в область глубины: она обращается вспять. Время замирает, здесь оно беспощадно вытеснено новой сакральной скоростью.
Тело занимают взмокшие футболки. Черные цвета рассыпаются как в нарядах, так и в притаившихся тенях. Белое и черное — два абсолютных цвета, пытающихся занять весь мир, продолжаются в движении. Чокеры, линии одеяний, шапки, обувь — все норовит обуздать захват пространства; символизм ограниченного, но принадлежащего чему-то внешнему.
Эти мгновения предаются высокому символу техногенного гештальта.
