Порой я надолго задерживаюсь в произведениях XIX – начала XX веков. Симптоматикой “достаточного” пребывания оказывается возникновение убежденности в инновационности теорий вроде полой земли, огня и льда, гомеопатии и телегонии. С пробудившимися внутри верой и энтузиазмом я скидываю с себя тунику из пыли и протягиваю руку к айфончику, стремясь к подробностям. И неохотно открываю для себя сегодняшнее число, попутно наблюдая череду штампов: ОПРОВЕРГНУТО.
Во время одной из таких прогулок сквозь века я перевел свой взгляд на засветившийся экран и всплывшее сообщение “Хаски – Панелька”. Хватило всего пары слов, чтобы отвлечь меня от работы. Так началась моя вылазка в интернет по приложенной ссылке. Что меня ждало? Смешное видео про собачку? Или ролик о людях с песьими головами? Можно подумать, что речь шла о философии киников. Все – ошибка.
Со мной заговорило звучащее пространство, сведенное к историям населяющих их в созвучной серости.
Легально ли творчество такого рода? Хаски посвящает нас в родной мир. И я невольником вступаю в вихрь, чей центр – голос и тело, искаженно заявляющие о себе. Обрывающееся в интонациях и жестах. В беспрестанно ускользающих чертах.
Проводником в 9 кругов поэзиса рэпа (по количеству степеней крепости Балтики) мне послужил проклятый поэт. Сквозь спальные районы Москвы меня вел Малларме, направляя вдаль, за третье транспортное, за МКАД. Указывая на шаурмичные, ларьки и подъезды со спящими лицами цвета бивня мамонта. В калейдоскопе улиц, созданных ради сна, нашлась моя актуальная современность, среди нее я и прогуляюсь, уверенно различая настоящее и не опровергнутое.
Отличительной чертой произведения “Панелька” оказывается вовсе не текст, не трогательный британский сэмпл или сет бонус от полного комплекта адидаса. Исполнение здесь – сумма целого ряда различных форм выражения и презентации творчества. Для удобства мы выделим три уровня, где первым будет текст, исполненный хаски. Вторым – фигура рэпера, представленная в движениях тела, сопутствующем видеоряде и сценографии. К третьему мы отнесем текст в субтитрах.
Самое рациональное оказывается одновременно и самым простым: текст не искрит смыслами. Оттуда мы узнаем о нелинейности существования людей без лиц, теряющих себя в массиве громоздких, неуклюжих и при этом невероятно скудных событий. Старая история о повторении, утрате себя в фамильности, экстраполированной до целой части общества. Где просторы жизни завалены несколькими шаблонами, в сочетаниях дающими истории жителей панельных домов.
большинство людей, которых ты знаешь
были зачаты в панельных домах
большинство людей, которых ты знаешь
умрут в панельных домах
Понятие пространства ритуализируется, как и вступление в избранное пространство, что посвящает в божественный мир серого и угнетающего. Жертвоприношение будущего проклятому хороводу, отказ – немыслим. Даже самоубийство органично включается в нарисованную вселенную, не даруя избавления или пути к побегу. Какое уж тут сопротивление, когда приговор пущен в исполнение с рождения? Есть только видимость, будто они живут и дышат, на самом деле это уже гниющие и зловонные трупы.
Все панельные драмы, как трафарет
И улыбка – лишь ссадина ниже носа
На фотографии семьи, которой нет
Прятки с сыном, будто чужая жизнь
Убегать из панельки, ужалившись
И квасить, квасить до белки, до бесовства
Привет, панельный сын панельного отца, панелька!
Метафоры картин, изображающих рождение, взросление и понимание себя в контексте обреченности, рока, часто напоминают эвфемизмы. Если предназначение метафоры в игре смыслами, в полифонии, высвечивающей анфиладу отражений, через которые лежит путь слушателя, то благодаря рассматриваемому тексту и предназначению сцепленных слов результат почти не достигается. Над ним довлеет основной лейтмотив, приводящий к развитию по лекалу. Структура текста быстро выдает собственные секреты, а идея движения в замкнутом пространстве замыкает на себе, ограничивая художественные возможности. Есть ли выход из сложившейся ситуации? Удивительно, но ответ – да.
Третий уровень – почти откровение, сложно отказаться от желания прислушаться к речи, параллельно цепляясь за ускользающие слова. Это монолог, проповедь, обращенная к зрителю на фоне излагаемой повести. Она далеко не назидательного толка, хотя дописать за автора призыв не составит труда. Тем не менее, это само Я, начало потока сознания, выдающее терзающие заметки на полях прожитых дней. Любимая нами рефлексия, примкнувшая к рассуждениям и о тех, кто вокруг.
Поток хватает нас, взгляд привязывается к картинке, втягивается в нее, подмечая и сердцевину – второй уровень. Он явлен на поверхности, но воды его темны и глубоки. Поток бурлит – так мешаются кадры, чье содержание едва преображается, разве что в судорогах, напоминающих религиозный экстаз (кто сказал, что поэзия не религия?). В пульсации обнаруживается читатель – зритель – певец. Полифония из мешающихся в сознании зрителя субтитров и голосов ломает четвертую стену, приравнивая к Хаски, делая сопричастным. Наблюдающее Мы – явление интертекстуальное.
Сочетания форм, все то, что куда ближе к интуитивно обнаруженному, служит нетеологической мистикой. Все стремится к саморазрушению, безмолвию голосов Я, Сверх-я, Оно. Забвению одного уровня ради другого, читатель взрывается, гибелью очерчивается и фигура Хаски. Он уже не читает о чём-либо, он открывает мир брейгелевской обессмысленной обреченности, изолированной от всей культуры, но крепко вонзающейся в созерцающего. Только что он добавит? Ведь и у рассказчика не достает гибриса воспротивиться и посягнуть, он весь в импульсах, встретивших предел на этапе мысли.
Хаски способен удивить, в нем узнается нечто сложное. Привлекательный хаос, правда шаг до него требуется совсем короткий.И пока не придуман способ воспроизведения выстраивающегося между зрителем и клипом отношения, бессмысленно раз за разом творить недоговорённость, отличающую от оригинала. Пусть Хаски останется герметично закрытым, точно размытое в веках непонимания тайное знание; есть то, о чем должно молчать.
Наш вердикт:
5 детин шведской семьи Сорокина, Малларме и Ах Астаховой из 10.