Двенадцать дней отделяют нас от трагедии, пронесшейся по умам и сердцам, вызвавшей огромный резонанс в медиа.
Обычно новостные службы ведут рассказ, которому при помощи массы приемов придается соответствующая имиджу канала “осязаемость” и поддерживается разница между личным переживанием и сопереживанием, не дающая им целиком совпасть. В современности львиная доля событий происходит на территориях и в сообществах, далеких от нас. Они остаются минимально осязаемыми или неосязаемыми вовсе, случаясь вне знакомых улиц, домов, “не за окном”.
Это феномен так называемой гиперреальности: реальное событие, затронувшее напрямую часть сообщества, ретранслируется другой части через знаки и коды, порой заметно меняясь. Однако даже такое сопереживание важно для единства, понимания себя в результате рефлексии и понимания общества, где мы живем. Мощный инструмент в воздействии на реципиента – установление эмоциональных точек и воздействие на них. Человек не может долго претерпевать экстремальное (от горя до радости) состояние в контрасте с повседневным без негативных последствий. Жизнь идет, побуждая переключаться на поле умеренных состояния. Потому масштабам события соответствуют масштабы реакции, удерживающей его в информационном поле, иногда буквально погружающей в себя людей, но неизбежно стихающей.
После теракта лента новостей замерла. Сперва сообщения вторглись в новостное пространство, сметая облик обычного пятничного вечера. На миг, плавящийся в озадаченных и встревоженных зрачках людей, все подвисло, будто набирая полную воздуха грудь, и кровавое действо, уместившееся в считанные минуты, обзавелось многочасовым эхо.
Сводки каналов пестрели роликами, лоскутками уведомлений из пары строк. Записи ломились от доминации визуального – универсального языка, оперирующего преимущественно эмоциями. Визуальное создавало ткань повествования, удерживая фрагмент мира в камере-обскура, а зрителя – у нее.
Своим рассказом отличились площадки, выросшие в эпоху телеграма. В молодых телеграм-медиа превалирует визуальный контент: видеоролики перемежаются снимками, мемами, изредка сменяясь короткими сообщениями. Потому новые медиа ткали рассказ по типичным для себя лекалам, не только из собственноручно написанных слов. Они вплели и цитату Александра Дугина, эксгумированную из 2023 года. Взятые слова исходно прозвучали в качестве реакции на инспекцию из Таджикистана, проверявшую трудовое положение своих граждан. Соответственно, заинтересованность мигрантов в работе, а также истолкование данного жеста как неуместного недоверия, приведшего к проверке, стали отправными пунктами для оригинального высказывания.
Но между событием из хроники 2023 и животрепещущим, актуальным происшествием лежит колоссальная дистанция. При ее преодолении с безразличием к происхождению цитата превращается в реминисценцию, берущуюся не из обращения к архиву, а вследствие транспонирования фрагмента на новый лад.
Повторение цитаты расставило новые акценты. Иначе зазвучала упоминаемая национальность, к которой в обыденном мышлении приращена масса ассоциаций. А в обстоятельствах умопомрачительного потока информации, зачастую не переработанной, фокусирующейся на национальности, артикуляция и воспроизведение подобных упоминаний стоят на рельсах ослепляющей радикализации эмоций, что звенят в голове. Нарочито более феодальными стали и прочие интонации, примешав к себе оттенки вращающихся в интернете воззваний к справедливости.
Как мне кажется, почти одномоментно и на несколько дней в медиа разверзлось измерение, абсолютно всеядное в отношении информации и безразличное к тонким прагматическим или этическим намерениям. Все, что попадало туда, работало как профанация ценностей, вращающаяся в фуге, исполняемой дельцами: эмоции дают внимание, дающее эмоции, которые… и так далее. Мной не случайно придана субъектность измерению (оно разверзлось). За этим образом я вижу мрачный колорит отношений между людьми, нашим бессознательным, логикой капитализма и возможностями техники. В его появлении есть доля самостоятельности, скорее повелевающей людьми, соблазняющей на определенные поступки, нежели руководимой здравым смыслом.
Я присматривался и перелистывал увиденное, прочитанное в течение недели, прибавляя к собиравшейся картине новые детали, подчерпнутые из замедлившегося конвейера новостей, уже принявшегося за последствия и новые повестки. Теперь я поделюсь своими соображениями о смыслах, что конструирует общество осознанно и неосознанно.
В сформировавшейся новостной повестке в первую очередь меня обескураживает вообще готовность эксплуатировать смежные темы, например, извлекая из архивов фразы с созвучным каркасом, наполняемым новым содержанием. Фрагменты прошлого раскрываются в единственном измерении: они накладываются на актуальное поле смыслов ради усиления эффекта нарративов, что подстрочно звучат в публикациях. Так пара дней превратилась в бесперебойный поток контента, профанирующего трагедию и жизнь.
Популярные площадки пошли по пути быстрого развертывания магистралей для разгона эмоций и тревожности. Порой на выкладываемых ими видеозаписях виднелись вотермарки – след обладания эксклюзивом. Эксклюзивы, в свою очередь, часто предполагают приобретение. Одна из технических новинок современности – общедоступность съемки, от чего не требуется молниеносное перемещение репортерской группы. Иногда кадры, по заветам работы папарацци, выкупаются у свидетелей события.
В итоге читатели новостей становились даже не слушателями, а просто зрителями, которым доступны видео с разных ракурсов, конструирующих архитектуру события в мельчайших подробностях. В совокупности действо в медиа походило на смакование эмоций, побуждая людей подпитывать интенсивность переживания в противоестественном для человека экзальтированно-тревожном состоянии.
Всплески кровавых дисфории или экстаза притупляют рецепторы, опустошая и без того скудные запасы чувств. Тонкие чувства требуют истончения натуры, многообразного и отрефлексированного опыта. А громадные первобытные эмоции, накаляемые внутри человека, только захватывают человека, становясь не обузданным дополнением в структуре личности, а ее ядром.
Новый виток удивления у меня вызвало поступление видео от лица ведомств, проводящих не осмотр локации трагедии, а задержание. Попадая в возникшее измерение, о котором я написал ранее, они, на мой взгляд, добавили новые краски, затмевая расхожее удивление от скорости операции, бездействия местных полицейских и объемов арсенала преступников.
От притока свидетельств проводимых действий, оформившихся в контент, ужас трагедии стал приобретать колорит ярмарки кровожадности. Параллельно в комментариях, блоггерских высказываниях все чаще мелькали агрессивные призывы, пытающиеся зацепиться за крупицы понятного: для многих этим понятным становилась национальность преступников, которой как общему они транслировали частные признаки террористов.
Постепенно вытеснялись и ряды ассоциаций, нарративов, окружающих работу профессиональных защитников: хладнокровие, скрытность, секретность, самоконтроль, справедливость, отвага. Целые пласты ассоциаций, привязанных к ценностям, развеивались по ветру в процессе поимки небольшой группы профессиональных водителя такси, парикмахера, в процессе их кромсания на камеру. Обыкновенно профессионализм связан именно с проведением психологический подготовки, позволяющей всегда контролировать себя, чтобы действовать в условиях экстремальной подготовки. Содеянное не является беспричинным и бесследным в контексте психики, способной инициировать и переживать подобный опыт.
Развеивались и другие ассоциации. Опубликованные кадры пыток током через провода, прикрепленные к гениталиям, лично меня побудили задуматься о причинах предоставления таких кадров в распоряжение СМИ, о мотивации поступить именно так и о локации, где это происходило.
Записи предшествующих допросов сразу после задержания в принципе презентовали широкой публике подход с задаванием наводящих вопросов загнанному в угол человеку, что задает русло для оглашения сведений, а не побуждает проговаривать полностью неизвестное. Кроме того, любые спецслужбы – это обширные институции, к которым относятся и исследователи, разрабатывающие стратегии действия, анализирующие накопленный опыт. Как известно из многочисленных исследований, возникших следом за обнародованными сведениями из Гуантанамо и подобных локаций, пытки всегда дают меньший результат, нежели прямой допрос, так как побуждают сообщать что угодно для прекращения страданий. Тем более, что наверняка с поимкой террористам стал понятен итог их дальнейшей жизни даже при наличии языкового барьера, а об их спецподготовке для утаивания информации речи и не шло.
Смутила меня и локация, походящая на школьный спортивный зал. Мы всегда связываем со школой смыслы вроде невинности, уязвимости, образования, поверх них, если я прав с именованием места, положили новые, кардинально иные. В нашем обществе есть масса суеверий насчет насилия и смерти. От веры в порчу, призраков до сглаза от контакта с усопшим, из-за чего некоторые люди избавляются от вещей почившего, завешивают зеркала. В сумме данные практики сдерживают контрвитальное на изнанке жизни, давая рычаги для иллюзии контроля над бесконтрольным фатализмом, если мы говорим о естественной кончине. Тем не менее, указанная мной примесь смыслов нашла причудливое пристанище в очень странной среде. Впрочем, есть и люди, готовые работать, предаваясь своей обыденности, над подвалами, где насильственно скончались тысячи людей.
Комментарии показали, что нашлись зрители поддержавшие увиденное. Накал страстей в принципе способствовал сублимации гнева, страха, жестокости через солидаризацию с увиденным. Как минимум толику психологической разрядки путем ассоциирования с агентами спецслужб в видео, используя легитимационную формулу в отношении убийц: они не люди.
Но, как это ни скорбно, на великую жестокость, мотивированную идеями, способны лишь люди. Отказывать кому-либо в человеческой природе не означает проявить гениальную прозорливость в изобретении и без того веками известной формулы, санкционирующей остракизм и собственное поведение за пределами человеческого. В распоряжении ёмким выражением есть неосознанное усилие предотвратить осмысленную рецепцию, хотя в итоге человек все равно против воли воспроизведет еще одну чужую точку зрения, рассказав, что и как произошло, сперва отказав себе в самостоятельной работе, а потом по привычке взявшись за новый макет ответа.
Примечательно, что существуют и обратные примеры, когда изначально манифестируемый обществом остракизм по цепочке рефлекторно воспроизводимых кодов (жестокое действие – не человек/не наш), просто исчезал со временем, встречаясь с радикально иной действительностью. Например, с амнистиями, которые случались в последние годы тоже с носителями ярлыка «нелюдей». Неимоверная жестокость – всегда явление с рубежей человечности, с изнанки, потому что изнанка жизни – смерть. И заглянуть туда можно либо через творения, созданные для живых, либо через акты расправы. Потому что хладнокровие – нейтральное понятие, оставляющее пространство либо для бесчувственности, либо для сил сохранять самообладание и оставаться такими, какими хочется быть и в поступках.
Кроме озвученного, в портретах террористов я вижу немало поводов для размышлений. Но остановлюсь на том, что видится мне наиболее значимым и неоднократно затронутым в прочих эссе. О личности.
Какими перед общественностью предстали убийцы? Если полностью принять опубликованную информацию о профессиях, семейном положении, широкие мазки об их жизни, то среднестатистическими семейными людьми. И всё же они решились пойти на содеянное. Какой мир породил их личности?
Большинству людей едва ли приходится подтверждать те автопортреты, что они рисуют в социальных сетях, разговорах или хотят делать видимым для других. В основном мы втянуты в рутину, состоящую из монотонных действий, значимых для узкого круга людей, и слов. От чего не возникает необходимости испытывать себя, узнавая самих себя и доказывая этическую, принципиальную твердость. Повседневные этические баталии за решимость быть конвенционально хорошими могут склоняться к ситуациям вроде решения не намусорить и избеганию малознакомых регионов поведения. В то же время эпизод нашей повседневности – не самое высокое финансовое благополучие, ошеломительные масштабы мошенничества от ставок, эзотерики до историй про взятие кредитов и перевод средств. Что может побудить личность сделать подобный шаг, пожалуй, любым человеком рассматриваемый как финал прежней жизни? Какие идеи?
Медиа часто построены на шокирующем контенте, вынося в собственные названия «18+!». Той субботой я ввёл в поисковую строку браузера «Россия новости». Среди всплывших популярных запросов было: «Россия шокирующие новости». Значит, даже при мерцании пожара на дисплее мониторов какой-то искрой поддерживалось в людях желание видеть ещё?
Антропологи немало написали о насилии, лежащем в основе обществ, культур, религий. С насилием как естественной формой сублимации связывают и темные проявления человеческой природы, нуждающейся в выплеске ярости, ужаса – экстремальных эмоциональных состояний. Долю функционала, обеспечивающего такую сублимацию, на себя взяла культура. Например, феномен драматургии с катарсисом. Оцифрованная же действительность редко становится элементом сложного произведения, не располагая никакими тропинками к катарсиса для логического возвращения человека к самому себе. Грубое обращение с новой онтологией цифрового пространства при отсутствии навыков и ресурсов у реципиента маркировать стимулы для интеллектуальной слепоты порождает внутри только зияющую бездну, которую привычно заваливать все более и более громадными эмоциями.
Отзвуком дезориентации в экстраординарных условиях, глубокой принадлежностью комфортному миру являются и многочисленные реакции в вопросах «ты дома?». Цифровая эфемерность новостей создала двойственное ощущение встречи с нейтрализованной опасностью, растекшейся по всему известному миру. Словно дом – оберег от угрозы. Теракты случаются редко, их не только трудно организовать группам злоумышленников, труднее всего перейти от прежней мирной жизни к такому поступку. А с учетом размеров населения любой страны, один из оберегов – статистическая погрешность. В целом, из-за такой опустошенной модели со многими людьми в принципе на протяжении жизни не случаются трагедии.
И всё же каждая трагедия – это веха из биографии личностей, имеющих имена. Почтительное отношение к погибшим предполагает прежде всего внимание к имени. Простейшему якорю, намечающему контуры реального человека и понятному каждому. Поэтому имена присутствуют в мемориал и коммеморативных практиках. Однако с поведением медиа – я верю в это – импульсивно и непроизвольно впавших в раболепство перед открывшейся воронкой эмоций, было ли место именам?
Нашлись зрители, подхватившие эту воронку эмоций, выводящих на передний план совсем другие смыслы: кровожадность, национализм, легитимное насилие, коммерция. Венцом, на мой взгляд, стала публикация ножика, который выкупили на аукционе за миллионы рублей, и опустошение складов с моделью этого оружия. Эхом воронки стали нашивки коловрата, лихо вписавшиеся в актуальную действительности, и слова изготовителей ножа о намерении удовлетворить спрос.
Не медлили и музыканты, моментально обратившиеся к возникшему ажиотажу, но использующие легитимные для артистов смыслы. Понятно, что петь про месть и кровь нельзя – когда двери подвалов кровожадности закроются подобные нарративы в песне придадут экстремистские ассоциации творчеству. Также понятно, что эти песни не станут проницательным и гениальным срезом культуры, отреагировавшей на трагедию. Их включат день в день, будучи перенаправленными в процессе арбитража аудитории, и вспомнят при трагедии личной или новой, напоминающей об услышанном. Посмотрите на комментарии под “Ангелами” Фадеева, композиции за исключением одной строчке менее сфокусированной на конкретном событии, чем “Реквием” Шамана: записи 2018 годами стоят рядом со словами о личных утратах и постами про новую трагедию. Однако при всей неоднозначной подоплеке подобного творчества оно все же чуть-чуть замедляет интенсивность состояния, в которое заброшен человек. Хватает ли нам сил замедлять контакт с информацией, но не изолируясь, а контролируя себя, свои мысли и чувства?
Тем, кто считает указание на существование ассоциаций и их эффект на мышление мнимым или переоцениваемым мной, предлагаю задаться вопросом: какие ассоциации сейчас вызывает словосочетание «сходить на пикник»? Или попробовать поставить себя на место концерт-менеджера/пиар агента группы, размышляющего над типичным для пиара конкурсом, где награда – билет. Эти ассоциации постепенно отбеливаются просто по прошествии времени, потому что наша нормальность учит забывать даже пиковые значения социального беспокойства, или под воздействием народного фольклора и черного юмора. Но, тем не менее, они есть, напоминая, что ассоциации создают интертекстуальное поле, ландшафт смыслов, где мы ориентируемся, имея дело с мыслимым и его рубежами, с тем, что готовы предположить и что оставляем на задворках воображения, наконец, того, что может стать нашим ожиданием.
Я убежден, что многолетнее развитие технологий пошло не на освоение контроля их содержания, а на освоение техник контроля содержанием. Речь далеко не только о политическом, по многим признакам уступающем автономии экономического.
Кроме техники, пронизывающей искусственную природу, составляющую города и медиа, есть люди, то есть общество, располагающее человеческим: идеями, ценностями, ощущением истории. Технические инновации многогранны вне зависимости от клише про одномерность их пользователей, людей. Технологии создают смысл, так и наполняются им. Мой тезис об освоении контроля содержания подобен сюжету о свободе слова: вместо диктата цензуры общество может руководствоваться конвенциональными установками, фильтрами. Но такое положение вне совсем рутинных или фундаментальных регионов смыслов (почти область табу, вроде не приветствуемой в определенных пространствах обсценной лексики) очень труднодостижимо.
Подчинение или принятие “правил игры”, особенно в обстоятельствах рождения в длящемся обществе, в чье мышление мы включаемся, выглядит закономерно, если не естественно. В результате, техника порой от поддержания и качественного развития тенденций переходит к их усугублению, откликаясь на импульсы людей и вступая в эшелон явлений из категории бессознательного. Ведь мы редко фиксируем причины и не задумываемся о них, наглядно взаимодействия только со следствиями.
Информация куда сильнее создает нас, при чем не в исторической, длительной перспективе, а в точках экстремума общества – радикализированных, обостренных “сейчас”, где ощущаются либо нехватка, либо избыток, где подхвачены импульсы и порывы бессознательного. Технологии, сплетенные с капитализмом узлом примитивнейшего мерила – количества, легко дают человеку больше, требуя от него меньше усилий, но больше активности его бессознательного.
Эта увертюра рвущегося бессознательного исключительно сильна в модерируемой людьми цифровой онтологии, где изображения режутся, монтируются, превращаются в кадры и собираются в видео, становятся мемами, претерпевая уйму метаморфоз. Главное – техника дает соблазн быть тем самым одномерным, действующим словно из подчинения кажимости обузданной технологии, что имморально производит единичный смысл, проводя его экспансию. Так новостной канал может отойти от распространения сведений и наращивания информированности читателей, а люди – от чувств и рефлексии, ныряя в концентрацию приковывающего внимание действа, которое инсценируют в отличном от действительности измерении, орудуя количеством и эмоциями.
Надеюсь, мне удалось наметить многогранность события, увиденного нами не со стороны, а как бы изнутри. Из участков очерка один остался незавершенным – цитата Александра Дугина, подвисшая в состоянии упоминания.
Множество быстро поставляемой информации почти принуждает отказываться от «воды» и использовать лаконичные формулы, типажи и ярлыки: у них широкий охват применения. Одновременно они вступают в симбиоз с соблазном интеллектуально бездействовать, открещиваясь от усилий понять, обдумать.
Вырванная из контекста цитата Александра Дугина при любом отношении к нему достойна взгляда на нее так, как она возникла и есть. Резюме моего отношения будет комментарий, эксплицирующий содержание когда-то сказанного.
В цитате Александр Дугин начинает с установки, обнаруживающей связь между этносом и личностью. Из его слов следует, во-первых, что древний этнос, принадлежащий региону, кажется, с самой насыщенной историей миграции и смешения, существует до сих пор. Во-вторых, что этническое происхождение определяет спустя тысячелетия не только биологические признаки потомков древнего этноса, но их экзистенциальную природу и личностные черты. В-третьих, кроме влияния на отдельных представителей, этнос рассматривается и как воплощение идеального, хранилище ценностей, что позволяет писать о долженствовании для конкретного народа. Хотя все из перечисленного подверженного искусственному конструированию и динамично меняется даже последние 100 лет, не говоря о периодах Персии, Бактрии, Селевкидов, Кушанского царства и т.д.
В результате мы получаем неразрывную пару «этнос-его культура», чья неразрывность подкрепляется идеей о конкретном долженствовании. Однако автономная, уникальная культура получает предложение принять ассимиляцию другой культурой, чье формирование – в контексте национального самосознания – пришлось на срок примерно 150 летней давности, а после по меньшей мере пять раз было пересмотрено: в период Серебряного века, с установлением власти большевиков, в период борьбы с космополитизмом и последующей деконструкции культа Сталина, в период современной России.
Далее мы можем зафиксировать логику, дополняющее идею об определенном долженствовании содержанием относительно другой культуры и другого этноса. Этническое происхождение рассматривается как посылка для делегирования народу политически вассальных обязательств перед другими культурой и народом. При этом служение, как явление деонтологическое для целой общности, через призму перечисляемых обязательств незаметно масштабируется до частных носителей этноса, которым предлагается фактически исполнять предписанное с риском для личного существования. Наградой же станет реализация смысла этнической принадлежности, то есть служение.
Подчеркну, что я не «уничтожаю» высказывание, как иногда кричат блоггеры и публицисты, помещая крикливое клише в заголовок материала. Я отношусь к нему как к плоду воззрений и интеллектуального усилия, как к проявлению свободы слова. Я пытаюсь вступить в диалог и показать то, как сформулированная мысль функционально обустроена. Нам привычно видеть выделенные и артикулированные цитаты, фрагменты долгих лет накоплений идей, выжимки мыслей. Надо учиться видеть их устройство, которое всегда развернуто показывает союзы подобранных слов, обнажая смыслы и связи меж ними.
