Русская философия никого не оставляет равнодушным. Поклонники, адепты, ценители, ненавистники – стадии разветвленного онтогенеза ее читателя. А иногда и не читателя, но носителя.
Да-да, вокруг нас полно русских философов! Этаких эпигонов, что по воле “исторического априорного” заняты распространением идей, пробуждающих в русских что-то по-своему русское. В духе старой доброй традиции: либо ты западник, либо – славянофил. Только в менее взыскательной к субъекту современной форме.
Сегодня взглянем не на серебряный век или багровую клинопись большевизма, а на век XIX от Р.Х. В 1831 на землю русскую ступил Константин Николаевич Леонтьев, первый русский светский мыслитель, все же реализовавший дух русской философии и ставший монахом.
Разговор зашел о нем неспроста: он оригинален, даже удивителен на фоне известного нам о западно-европейской философии тех лет. В нем сочетаются привычные вещи, подаваемые в нестандартном для русских мыслителей ключе. Так и хочется посмотреть на него в каком-нибудь политическом паблике или на дваче!
По образованию Константин Николаевич был врачом, он закончил медицинский факультет, а для души пробовал писать прозу и пьесы. Примечательно, что о нем как писателе хорошо отзывались. Тургенев помогал ему в литературных начинаниях, читал его раннюю пьесу “Женитьба по любви”, назвав ее не психологической, а психопатологической и признав в качестве достойного произведения. Что не разделила тогдашняя цензура. Так что для широкого круга читателей он оставался неизвестен.
С дипломом врача Леонтьев побывал в Крымской кампании, пожил в Греции и поработал переводчиком в консульстве на Крите. Позднее он побывал по долгу службы в нескольких городах греческого региона, где прожил несколько лет вплоть до своей болезни, побудившей его пережить романический сюжет: ощущая себя на краю жизни и смерти, он поклялся перед иконой, что примет монашество в случае выздоровления. Его обещанию было не суждено свершиться сразу: монахи на Афоне отговорили его, он отправился в Константинополь, после вернулся в Россию. В последний год жизни – 1891 – он сдержал свое обещание, приняв тайный постриг в монахи и скончавшись от пневмонии в Сергиевом Посаде.
Возможно, за годы таких локализованных странствий по Европе он и подчерпнул любовь к греческой и византийской культурам, пронесенную сквозь годы и сохранившуюся в его философском наследии. Многообразные отсылки к Византии и указания на нее как идею стали отличительной стороной его размышлений.
Другая знаковая сторона его творчества – пессимизм или трагизм. В нем не было тревоги о проблеме крепостного права или военных неудачах российской империи; Леонтьева беспокоили глобальные процессы, связанные с культурой и цивилизацией.
Трагическое движение времени порождало мифы, оседающие в общественном сознании. Европу сотрясали воины, конфликты, открытия, перекраивавшие представления о науке и духе. Позиция Константина Николаевича неожиданно уходила от западничества или славянофильства: он одинаково критиковал обе культуры. Все-таки сильнее всех русских критикуют русские, но и общего оппонент, веру в отечество не выкорчевать из русской мысли. Бездна “новой мифологии” выбрасывала на поверхность опасные для человечества мифы: миф национальной идеи, миф народа как народа богоносца. В обоих случаях скрывалась патетика, избавлявшая от угрызений совести перед действиями в отношении других людей и народов, народ богоносец представлялся Леонтьеву невежественным крестьянством, не допускающим смирения перед ним. Точкой в этом критическом этюде можно назвать мысль, что именно Россия родит Антихриста, опасного как для нее, так и для Европы. Забавно, что отчасти этот образ он примерял на Льва Толстого, порицая его за следование исключительно собственным чувствам и стремлениям.
В своих рассуждениях о судьбе мира, Европы, России он полемизировал с Николаем Яковлевичем Данилевским, опубликовавшим свои главные работы в 70-80ые годы XIX в. Наверняка вы слышали о Данилевском как о русском Шпенглере, авторе яркой концепции, имеющей культурологические, социологические и этнологические качества.
Их полемика начиналась с фундаментального разногласия насчет самобытности и значимости русской культуры. Данилевский исходил из их наличия, Леонтьев их оспаривал, называя Византию – точкой отсчета русского политического, религиозного и культурного ума. Влияние культур невозможно отрицать и именно на это опирался Константин Николаевич, выдвигая Византию как культурную идею. Другое занятное расхождение между Леонтьевым и Данилевским демонстрируется отношением к Западу. Данилевский на дух не переносил немцев с их философией и литературой. Леонтьев, напротив, восхищался немецкой эстетикой и считал ее лучшим, что пришло в Россию.
В этой дискуссии кроется и решение проблемы двух упомянутых мифов. Религия, унаследованная от Византии, – решение проблемы национализма. Церковь вечна в отличие от государств и народов, она охватывает многих людей вне зависимости от их национальности.
Самодержавный абсолютизм – решение мифа о народа. Леонтьев восхищался допетровской эпохой (все-таки Византия – раннее лицо Европы), его очаровывали представления о реформах, переменах, произошедших в России и перенесших ее из периода до Петра в период после него. Причину этого философ видел в присутствии византийской идеи, оберегающей общество от разложения и побуждающей к движению вперед, к обновлению и обретению культурной насыщенности, многообразия; государство сильно своим аппаратом и военной мощью, но сильнее всего он – идеей.
Краеугольный камень воззрений Леонтьева – два рода бытия, жизни восходящей и нисходящей. Здесь легко наблюдается близость с Ницше, презиравшим упадничество и писавшей о воле к власти, вечном возвращении. Ошибкой будет принимать это в качестве заимствования.
Итак, над всем сущим властен закон жизненного цикла, у каждого государства, согласно Леонтьеву, есть три исторических периода: период первичной простоты, период цветущей сложности и период вторичного смесительного упрощения. Восходящая жизнь соотносится с государственным устройством Византии: самодержавие, истинное византийское православное христианство, отрешение от идей обретения земного благополучия. Почти всего, в чем преуспевают страны с низкими рейтингами счастья. Именно деспотические общественные формы ведут к расцвету, в то время как демократия представляется истоком нисходящей жизни. Отсюда Константин Николаевич делал вывод о демократическом пути как дороге упрощения, полного противоречивых и менее красивых образований в отличие от усложнения общественных элементов, свойственных деспотическому правлению. Но это ему еще не рассказали про все социальные гендеры и пышную красоту квир культуры, так бы ему пришлось пересмотреть свои взгляды или апеллировать к противоречиям.
Период вторичного смесительного упрощения он прослеживал в истории Европы, в своей критике усредненного европейца предвосхищая образ массового общества. Ложная вера в возможность улучшения жизни для всех, то есть ядро либерально-гуманистической позиции, исказила религию, приведя к секуляризации и разрушая старый уклад культуры, на чьих руинах появляется фигура мещанина. Это тоже тип деспотизма, только деспотизма толпы, пытающейся уцелеть и сохранить противоестественное равенство, что приведет к катастрофе. Именно мещанское начало, повсеместно захватывающее сферы общества, он рассматривал в качестве опредмеченной угрозы, от которой Европу могла спасти Россия, раскрывая идею Византизма. Старый добрый мотив, задающий смысл молодому государству в тени стран-долгожителей.
Бытие человека трагично. В отличие от Ницше Леонтьев не был антихристианским мыслителем, он положительно рассматривал долгую историческую перспективу христианства, противопоставляя ее “розовому” христианству позднего и современного ему периода. Он – эсхатологически настроенный, убежденный христианин, полагавший, что муки Христа – символ тягот жизни на Земле, от которых никому не уйти. Вера в благополучную устроенность мира – усыпляющая иллюзия. Почти в духе Федотова: радость, завещанная Христом ученикам, есть радость страдания.
