В хребтах книжных полок, вьющихся вдоль стен и рвущихся гребнями ввысь к потолкам, мой взгляд увёл в сторону отрог из сваленных книжек. Его массив собирался из произведений, принадлежащих едва знакомым или вовсе неведомым мне авторам.
Их имена раскатисто звучали в голове, произносимые точно пустые фонемы, и, за редким исключением, не вызывали никакого отклика. Даже в отстраненности от носителей, какой обладают все имена в чистом виде, они выглядели избавленными от груза смыслов понятного мне мира, отсылая только к какой-то из сторон света, откуда они могли прийти.
Мои глаза срывались с вязи букв, намеченной шрифтами, на изображения, распростертые поверх обложек и искомые в надежде подступиться к содержанию путем визуального дополнения. В избытке было отвесных иллюстраций, безразличных для цепкого взора, и движение продолжалось.
Спускаясь таким образом, взгляд замер на «Погребенном великане», придавленном почти у самого подножия сумбурной витрины. Мысль о содержании, покоящемся внутри текста и подведенном под заголовок «Погребенный великан», и о четырех сотнях страниц, сведенных вместе переплетом и покоящихся под наваленной кипой прочих изданий, вызвала улыбку. Спонтанно открытое измерение материальных смыслов, превосходящих вмещенные писателем и все же подхвативших их рефрен, предстало краем громадины, нежданно сверкнувшей в гряде глянцевых отражений и показавшейся у края поверхности из пестрых картинок, взволнованной моим зрачком.
Внешний вид книги украшал фрагмент картины Кобаяси Эйтаку, с изображением японских прародителей всех божеств, первых мужчины и женщины, – Идзанаги и Идзанами. Извлеченный том приоткрыл и имя автора – Кадзуо Исигуро. Крохотный текст, располагавшийся на обороте, гласил, что история, заключенная на сцепленных страницах, повествует о пожилой супружеской паре из времен, наследовавших правлению короля Артура. Старики пустились в странствие, отправившись к своему сыну и к воспоминаниям, что затерялись в прошлом Британии.
С такого занимательного диссонанса, раздавшегося во мне от японской иллюстрации и кельтского антуража, началось мое приближение к склонам текста.
Как выяснилось, Кадзуо Исигуро является этническим японцем, выросшим в Великобритании, ставшей ему домом, что отразилось в диковинном переплетении двух культур как в нём, так и в романе. Шаг за пределы одной области, откуда происходят смыслы, художественное смешение разнородных регионов культуры характерны для многих граней рассматриваемого текста.
Усилия издателей и доли критиков по отнесению «Погребенного великана» к фэнтези, а, если двигаться дальше по веренице реакций, – просто к низкому жанру в духе детективов и прочей беллетристики, распадаются о многосоставную природу романа, превосходящую любую узкую жанровую специфику и притаившуюся за маскировкой – принадлежностью к фэнтези. Ожидания, навеянные легковесным ярлыком, почти сразу встречают свои основания: сюжет начинается с упоминания огров, а после на страницах встречаются и эльфы (или пикси) с драконом. Однако вряд ли от читателя ускользнет их сдержанное, походящее на письмо средневекового поэта или поздневикторианского драматурга использование в манере рассказа. От чего упреки в низкопробных клише и прочие следующие за ними ремарки смотрятся как выводы нарциссичного дилетанта. Всё-таки нужно разбираться в том, что ты презираешь, иначе не получится увидеть предмет презрения.
Что касается стандартного фэнтези и следующих из его устройства стереотипов, они далеки от традиции, культивируемой в “Великане”. В числе первых реминисценций, посетивших авансцену моих мыслей после прочтения, были произведения Лорда Дансени и Уильяма Йейтса, чье творчество замерло на рубеже фольклора и высокой драматургии, стремясь переоткрыть национальную культуру, найдя ей место в рокочущем и гудящем XX веке.
Стиль Кадзуро словно вторит великим предшественникам, делая акцент не на патетике или наплыве исключительных, эпатирующих образов, но на органичности, естественности всех компонентов книги. Его слог ни разу не кажется запутанным или тяжеловесным; письмо плавно течет сквозь перебирающие листы пальцы и все же блистает на радужке глаз, не спеша сбежать. Скромность лексики, сдержанность в описаниях соседствуют с ясностью и достаточностью искусно подобранных слов, не заваливая горизонт представления тем, что не задерживается ни в голове читателя, ни в сюжетной канве. Диалоги героев, их внутренние монологи, заложенные в композицию детали – они всегда сохраняют в узде жажду поиска ассоциаций и сходств, оберегают от побега за пределы текста, искусно балансируя между вызываемым азартом нестись вперед и поощряемой благородной неспешностью.
Многие из современных текстов, даже, пожалуй, все несут в себе картографию интертекста – обилие аллюзий, реминисценций и референсов, открывающих простор для обитания нескольких текстов в тех или иных формах внутри прописанного произведения. Творение Кадзуро – не исключение, оно располагает сложной и не сразу постигаемой архитектоникой.
В сущности, мы имеем дело с историзированным мифом как основной тканью произведения. Мифологические образы создают декорации и механизмы, приводящие в движение лопасти и шестеренки текста, давая необходимые автору предпосылки для выстраивания условий, в которых происходит действие. Фэнтезийная и мифологическая подоплека подкладывается под фрагменты рыцарского эпоса с куртуазными элементами и словами о долге, под притчи с безликими персонажами с легко различимым назначением, под исторический роман и под детектив. Флёр артурианы лёг в ненавязчивый фэнтезийный каркас, вобравший в себя многоголосье британской и японской мифологии. Этими путями, проложенными автором, читатель приходит к главным лейтмотивам «Погребенного великана» – власти над памятью и власти памяти. Куда приводят воспоминания и зависит ли от них человеческая идентичность?
Загадка вокруг ключевой детали романа и звена, связующего все пласты смыслов, постепенно рассеивается уже на этапе экспозиции, не жертвуя интригой, а ловко наращивая её. Мы выясняем, что над землями Британии нависает хмарь, окутывая леса и деревни. Ее происхождение и форма оставляют вопросы, но хмарью называют таинственную мглу, вызывающую массовую амнезию.
Сперва за ней закрепляют роль фундаментальной черты неопределенных территорий, бездны за линией обжитых людьми поселений, где властвуют и скрываются огры, чем усиливается акцент на гущах лесов и вязкости болот, естественном биоме названных чудищ. Позже ареал присутствия хмари расширяется: она просачивается в дома и любые помещения, расстилаясь везде, где ей удается проникнуть через своды стен, гася свет и понимание людьми своего места в мире.
Хмарь норовит предстать атрибутом подкрадывающейся, расположенной на изнанке человеческих земель среды, откуда исходит угроза, чаще зависающая в историях и верованиях, нежели предстающая наяву. Историзация мифа обеспечена имманентностью мифа истории. Миф всегда где-то “здесь”, в прошлом, будущем или в тени, уже показавшийся или еще не явленный взору, отставший или опережающий человека. В структуре мифа исчезают причины и следствия, избавляя человека от необходимости понимать все. И, должен признаться, не раз по ходу чтения меня посещала мысль о выдуманном характере фэнтезийного фона, присутствующего преимущественно в разговорах персонажей и проговариваемых ими суевериях.
Статус мифа в романе имеет нечто от сновидения. Во-первых, повод для такого сопоставления дает его эфемерная, ускользающая кажимость, будто одновременно гетерогенная и изоморфная повествованию. Сверхъестественное смотрится как избыточная деталь, долгое время лежащая на задворках приключений героев, тем не менее, от нее исходит власть, настойчиво прослеживаемая в решениях и беспокойствах действующих лиц. Они исходят из подлинности мифов и легенд, которые иногда получают воплощение, но оставляют привкус выдумки. Во-вторых, хмарь, эта поволока только к середине произведения приобретает форму, проясненную благодаря описанию ее источника, всегда держась как бы на расстоянии от происходящего. Указанная дистанция прочерчивает границы многих коллизий, иной раз разворачивающиеся события выглядят очень локализовано, словно миниатюрный участок мира избегает поволоки, обнажая читателю действие через глаза героев и их переживания. В-третьих, дело в эффекте хмари. Она вводит людей в подобие гипнагогического состояния, от чего все прошлое уподобляется сну, чьи нити выскальзывают из рук людей, влачащих жизнь без ясного начала и конца в постоянном “Сейчас”, замкнутом в крохотных обозримых пределах. Единственными факторами, удерживающими жителей деревень на плаву в этой круговерти, служат община с ее мелкими, насущными хлопотами и близость друг к другу с наступлением ночи и пробуждением по утру.
Вопреки чарам хмари ее колдовство все же изобличается. Две первых пары глаз, растворяющих перед нами историю романа, принадлежат Акселю и Беатрис, двум бриттам из небольшой деревушки, бережно держащимся за свой союз и крохотные мечты, предстающие на страницах их повседневности. Только перелистнутые с закатом дня и началом нового планы и грезы тут же растворяются в неразличимой прошлом. Ночь, темнота и неясность – их постоянные спутники. Но потребность в видимости своих биографий и друг друга элегантно прописывается автором в мотиве свечи, которую так стремится заполучить Беатрис, чтобы разогнать мрак, скрывающий их друг от друга. Туманность всего предшествующего – неизменная черта действительности, сперва выдается читателю авторским голосом, явно из современного нам мира, и после обнажается в поведении населяющих книгу людей.
– Оставь ты в покое рыжеволосую, Аксель. Мы не помним много чего другого.
Всё это Беатриса сказала, глядя в окутанную хмарью даль, но теперь она посмотрела в упор на мужа, и взгляд её был исполнен печали и острой тоски.
Именно глубокомысленный Аксель первым открыто начинает подозревать неладное. В его ветхой памяти проступают силуэты ушедших людей. Рыжеволосая женщина из деревни, исчезнувшая девочка Марта. Примечательно, что невинность детей оказывается посылкой для контраста, предвосхищающего откровение о происхождении хмари, о коллективной ответственности за лишенный человечности мир между бриттами и саксами. Марта возникает в качестве первой наглядной демонстрации воздействия хмари: взрослые теряют ее из виду и некоторое время ищут, но после моментально переключаются на россказни пастухов, чье краткое пребывание на страницах романа связано с намерением показать читателю, сколь мимолетны воспоминания обитателей деревни. Пастухи говорят о летающих зверях, встреченных ими, их рассказ захватывает людей, побуждая часть из них припоминать, что им доводилось слышать точно такие же слова от тех же пастухов. Тем самым мы видим один из маленьких циклов, воспроизводящих себя и занимающих всех вокруг, пусть в нем ничего и не меняется. Однако именно юная Марта, вернувшись и заговорив с Акселем, сумевшим сохранить воспоминание о её побеге, легко прочитывает недуг, захвативший взрослых, утративших способность концентрироваться на событиях и долго переживать из-за перипетий судьбы.
Со временем в веренице призрачных образов проявляется сын Акселя и Беатрис, за воспоминание о котором родителям удается ухватиться, различив в себе давнее желание повидаться с отпрыском. С бережно удерживаемого замысла навестить сына начинается их путешествие.
Имя Беатрис, полагаю, многие сочтут подозрительно знакомым и, возможно, неслучайным. Мне сложно судить, насколько сознательно автор применил его, хотя, допуская преемственность, мы можем заполучить удобную интерпретационную модель, приходящую вместе с используемым именем.
В «Божественной комедии» Беатриче была воспетой возлюбленной Данте и его проводницей в раю. Для Данте Беатриче служила воплощением прекрасного и божественного, фигурой, скрепляющей его идентичность. Что до героев “Погребенного великана”, то Беатрис лишь отчасти является проводницей Акселя в прямом смысле слова. При перемещении в измерение памяти и движении по вотчине воспоминаний открывается иная картина. Присутствие Беатрис рядом с Акселем сопоставимо с якорем, закинутым вглубь прошлого: она направляет старого бритта к самому себе, к самым тяжелым и главным событиям из его биографии. Кроме того, порой именно она подхлестывает его, распаляя в нем азарт двигаться и фактически восходить в двух плоскостях – на погребенного великана памяти и на гору, где сокрыт дракон.
Мотив восхождения не сразу бросается в глаза. Серия моментов, когда в тексте упоминается могила великана, эта диковинная абстракция и символ, претерпевает изменения. Прочтем три цитаты:
– Нет, Аксель, поделим их пополам. Вот, помнится, там есть тропа, и, если дождь ее не размыл, идти будет много легче, чем до сих пор. Но есть место, где следует быть осторожными. Аксель, ты слушаешь? Там, где тропа проходит над могилой великана. Для тех, кто ничего об этом не знает, это просто обычный холм, но я подам тебе знак, и, когда ты его увидишь, нужно будет сойти с тропы и обойти холм по краю, пока мы не выйдем на ту же тропу, когда она пойдет вниз. Топтать такую могилу добра не принесет, будь то в полдень или нет. Ты хорошо меня понял, Аксель?
Супруги шли гуськом, вплотную друг к другу, Аксель едва не наступал жене на пятки. Но всю дорогу Беатриса то и дело вопрошала, словно читала литанию: «Аксель, ты еще здесь?» – на что тот отвечал: «Здесь, принцесса». За исключением этих ритуальных реплик, они хранили молчание. Даже когда супруги достигли кургана, под которым был погребен великан, и Беатриса замахала руками, указывая, что нужно сойти с тропы в вереск, они размеренным тоном продолжали перекличку, словно для того, чтобы обмануть злых духов, вздумай те их подслушивать. Аксель все время следил, не надвигается ли хмарь и не темнеет ли небо, но ни на что подобное не было и намека, а вскоре и вся Великая Равнина осталась позади. Пока супруги карабкались вверх через пролесок, наполненный щебетанием певчих птиц, Беатриса молчала, но Аксель заметил, что жена как-то расслабилась и уже не казалась такой отстраненной.
Кому-то воздвигнут прекрасный памятник, который поможет живущим помнить причиненное ему зло. Кому-то достанется грубый деревянный крест или раскрашенный камень, а кому-то суждено затеряться во мраке времен. Так или иначе, все люди – участники древней процессии, и потому можно предположить, что каирн великана был воздвигнут в давние времена, чтобы почтить место трагедии, когда в пекле войны погибли невинные дети. Если же не это, то причину его существования придумать сложно. В местах пониже и поровнее желание наших предков увековечить очередную победу или очередного короля особого удивления не вызывает. Но зачем наваливать груду тяжелых камней выше человеческого роста в месте настолько высоком и отдаленном?
Как следует из синопсиса, великан никогда не служит средоточием замыслов персонажей. Однако точно отголоски далеких времен он встречается на их пути и воплощает собой груз прошлого, упокоенный и преданный забвению, отчего единственный интуитивно понятный способ взаимодействия с ним – пройти мимо, пройдя и мимо былого, воздержавшись от принятия тяжкой ноши и прямого преодоления. Уходя от холма с великаном Аксель и Беатрис все равно приходят к прошлому: на их дороге появляется Вистан, явно представляющий единственного активного персонажа, устремленного в будущее и принявшего все былое, а также сэр Гавейн, лишь физически пребывающий в актуальном для романа настоящем, а корням и всей сущностью увязший в прошлом, чьим главным хранителем и глашатаем он служит. Положение названных людей резонирует с порой переходящим от одного к другому изложением событий. Связь Вистана с будущим крепнет и посредством образа мальчика Эдвина, форсирующего распад потревоженного уклада мира и забрасывающего мост в будущее. И если дорога сэра Гавейна заканчивается с расколдовыванием мира, то путь Акселя будто только начинается после разлуки с Беатрис: абрис гнетущего его прошлого прорисывается, обретая плоть, и прокладывает тропу дальше, к тому, что предвещают Вистан и отступившая хмарь.
Роман наглядно демонстрирует, как память благодаря культуре сворачивается в символические фигуры. Это суеверия, предостережения, это каирны и туры, это старинная крепость, переоборудованная в обитель монахов. Даже описание внешнего вида домов – хижин под землей, прижатых к ней и вросших в нее, – аллегорически свидетельствует об отношении со временем и виной, с неразрешенных вопросами, преследующими общество.
Многогранность времени – история народов, населяющих Британию, история Беатрис и Акселя, присоединяющихся к путешествию сэра Гавейна, воин Вистан и мальчик Эдвин, подчеркнутый редкой отстраненностью авторского голоса взгляд читателя из настоящего времени – проступает как второе дно повествования. Кроме настоящего мы имеем дело с реконструкцией прошлого, ведущей к излому в нашем восприятии мотивации героев книги и к выходу на поверхность погребенных чувств. Очень наглядно прошлое возвращается, вынуждая думать и говорить о нем, в сцене шествия через катакомбы монастыря, где Аксель, Беатрис и мэр Гавейн натыкаются на горы скелетов, заставляющие видеть их и спрашивать себя: «Откуда они взялись?».
Тревожность, заточенная в пульсации хмари и недрах «гробницы великана», приобретает и иную, кроме шатких воспоминаний или скелетов, форму. Она заполняет пространство сюжета, более не просто нависая, но приходя в движение посредством действующих лиц, откликающихся на распутанный клубок секретов.
Неприглядные колоронимы или доминантные цвета в романе – зеленый, красный и серый. Чаще всего их носителями являются предметы внешнего, покинутого людьми и захваченного хмарью, мира. Чудища, густые леса, облик зданий (как укрытия, обращенные вовне) – весь этот бурелом препятствий, где теряется «я», способное решиться переступить черту освоенного лоскутка мира, – окрашены в перечисленные краски. Перечисленные цвета, согласно актуализируемой в романе кельтской и японским мифологиям символизируют гибель, владения сверхъестественных существ и возвращение к смерти. Их присутствие в сюжете мало артикулировано, тем не менее, они вносят колорит, вступая в диалог с тем внешним видом, который часть персонажей хочет придать своей жизни. Беатрис, Аксель, сэр Гавейн неоднократно руководствуются христианскими ценностями, рассуждая о них или прямо утверждая, что им важны церковные добродетели: любовь, самопожертвование, долг, милосердие. Светозарная природа божественного пытается выступить ориентиром, разогнать мглу, тем не менее, именно мгла или хмарь диктует течение жизни, завладев землями Британии и бросая тень на ценности, которые персонажам хочется выражать. Все добродетели искажаются, имея корни, уходящие в темноту содеянного.
Возможно, путь, начатый старой парой, всё же несёт в себе искру восхождения к Богу как символу справедливости, гаранту человечности и ответу человека за содеянное. Что знаменует итог их странствия? Победу справедливости, правосудия, восстановление порядка, реализацию рока? На мой взгляд, этот масштабный вопрос не получает лаконичного ответа. Однако многое в мире находит свое место. Живой миф в романе не исполняет исключительно моделирующую функцию, он походит на силу, питающуюся решениями и покорностью персонажей, задавая поддерживающие его представления о добродетелях и нормах. Но с первых страниц его полнокровие начинает угасать, он изнашивается и состаривается вместе с героями, точно извлеченный из шкатулки, над которой не властно время, из-за чего стрелка на часах его правления ускоряет свой ход. Будущее всегда покоится на прошлом, которое делает нас самими собой.
Кому-то воздвигнут прекрасный памятник, который поможет живущим помнить причиненное ему зло.
Предлагаю Вашему вниманию еще любопытную статью Алейды Ассман о памяти, вине и истории.
