Медея

Голосом Ореады пропел скрип. Механизм замка надломился в непродуманной мастером траектории, выдавая в кривом зеркале металлической ручки тень пришествия. Мягкий свет фонарного столба проскальзывал через окно, теряясь в жадных мазках ночи. Комната рассталась со светом. И только искусственный сторож единожды отозвался, откликаясь, как это случается, особенно звучно, когда мы в страхе предвкушаем, ненавидим возможность, но ожидаем вероломное приветствие.

Над паркетом зависла стройная нога, почти совершив такт на пуантах. Гость едва впорхнул в комнату, завершив аллегро, начавшее тишину. Смешавшиеся с естественным мерцанием глаз сумерки терзались во тьме расплывающимся свечением. Адажио продолжилось в заостренном взгляде, перетекающем от одного явления интерьера к другому. Следующий шаг оборвался. Оборвалось и дыхание, а слух проник в трепет окружения.

Даже в окутавших все потемках взору открывалась композиция комнаты. Ее средоточие — крупный деревянный стол с узорами вдоль толстых ножек. К нему стягивались тени шкафов, иссеченные тонкой россыпью света, пробившего себе путь через тенета штор. Расставленные стулья были обращены к столу, веля прибегнувшим к их поддержке не забывать о царящих порядках.

Персона с затерянным в игре времени лицом подобралась к кузнице букв.

Уличный фонарь рвался под натиском темноты, оголяя свои напряженные пламенем внутренности. Поступавший воздух шел под знаменами другого войска, наваливающегося на развевающиеся лоскутки огонька.

Тонкие пальцы раздвигали скопления листов, выдвигали шкафчики стола, невинно потроша секреты. От зеркала на столе нитями расходились лучи, крохотными взрывами дотрагиваясь до препятствий на пути. Ее худые, тонкие скулы, строго перекликавшиеся с другими чертами казались гениальным эскизом человека, чьи тени гуляют по миру в природе других людей. Хладный взгляд усеянный оттенками, из которых рождается северное сияние, нависал над избранными страницами.

На них проглядывались буквы. Витиеватые, растянутые, будто в танце, по бумаге. История одной меланхолии, одной животворящей тоски, насыщающаяся актом существования музы. Текст уходил в стихи, стихи мешались с заметками на полях. Буквы дополняли друг друга, выступая фигурами.

Девушка перевела взгляд на подпись, тут же отразившую блеск глаз. По нитям лучей прошелся глубокий вздох. Она взяла кисть, тремя пальцами удерживая ее, соединила с чернильницей. Она занесет свой кинжал…

Фонарь растекся, плавясь, густыми каплями огня заплакала ночь, предвидя, преддумая. Пылью разлетается свет.

Перед жрицей распростерлись строки.

О, пусть жертва будет не напрасной, дивный бог, допевший бог! Первый миф! Как гибельно ее присутствие! Как резки линии, вырывающие буквы из заданного порядка! Она вонзает кисть, она грубо орудует, сталкивая буквы, сводя мосты предложений, срывая точки и запятые с орбит в бездну. Inde ire! Rex sanctus. Два пылающих солнца разверзлись, порвав с прошлым мерцанием.

«Я Медея! Я Медея!» — вырывается из ее нутра, иссушая губы. Где чернила — кровь, там без остатка истекают маленькие тела с роковой судьбой: дышать из последних сил, пока вьются клубы их пожарища, разгорающегося только с кислородом внутри произносящего их. Западающего в сосуды, добирающегося по разобранному на грани человеку до мозга, где дым прописывает собой все.

«Я Медея!» — доносилось до нас, содрогаясь в схватившем признание рассудке. Она писала свой крик! Бессмертная Наяда! Беспощадная нимфа, коронованная жертвоприношением!

Ночь стенала, нанося себе удары молниями! Стенала Медея, окуная себя в пропасть!

Буквы, заколдованные немыслимыми чарами, перешли на мертвый язык.

Только на нем, не расставшимся с миром, но давно впитавшим в себя все крики, голоса, вопли, можно быть Никем, дающим имена.

Похожее