Образ Полиграфа Полиграфовича Шарикова в исполнении Владимира Толоконникова недавно начал переживать ренессанс, став узнаваемым визуальным кодом, легко помещаемым вне фильма. Ярлыком, который не только поворачивает время вспять, ведя нас к эпохе со страниц повести Булгакова, но узнается в настоящем. Новый популярный шаблон для мемов подтолкнул меня пересмотреть “Собачье сердце”, что совпало с чтением заметки про Гадамера и наложились на впечатления от идеи слияния горизонтов. Внутренний резонанс, распространившийся по дальним уголками памяти, воскресил также и забытые ощущения от одного интернет феномена. Но о некромантии позже.
Быстрого взгляда на кадры, ставшие мемом, достаточно для распознания расстояния между двумя персонажами, подкрепляемого дополнительно их именами: профессор Преображенский и Шариков. Регалии, выведенные вперед фамилии, несущей остов просвещенных амбиций и мощи, противостоят самой заурядной кличке, имитирующей родовое имя. За поверхностной антитезой скрывается более сложное отношение творца и творения, того, кто преобразил носителя зоонима в человека, и нового представителя рода людского. Справедливости ради, следует сказать о связи литературного профессора с одним из ключевых прототипов в лице Николая Михайловича Покровского, что позволяет сделать акцент на христианской традиции в основе образования фамилии, от Преображения Господня по аналогии с Покровским – от праздника Покрова. Также отметим, что изначальным мотивом для проведенной операции было раскрытие тайн омоложения, хотя замысел привел к радикально иным последствиям.
До второго эпизода мы смотрим преимущественно на профессора. Двусоставный будущий плод эксперимента пребывает в зверином облике, пытаясь примирить повадки с выпавшим на его долю счастьем жить в доме, а не на улице. В ожидании Шарикова нам остаётся знакомиться с характером профессора Преображенского, чья личность не представляет загадки для пса, быстро опознавшего в нем человека из мира чуждого люмпенам и крестьянам. Нам, зрителям, конечно не пристало судить по одежке, но мы почти моментально становимся свидетелями сцен, обеспечивающих догадкам Шарика полноту описания персонажа.
Действительно, профессор Преображенский принадлежит миру большевистской России только из-за географического расположения и в основном регламентированных встреч с ее гражданами. Даже в мыслях он витает либо в научных эмпиреях, либо в испанских грезах из серенады Дон-Жуана. В нем несложно найти и след фаустианской культуры, раздающейся хотя бы в сравнении итога научной авантюры с созданием гомункула устами приближенного доктора Борменталя.
Эта деталь из области рефлексии по поводу научных изысканий и своей роли в них добавляет Преображенскому грани, и все же завершенную фактурность профессор приобретает в столкновении с незваными гостями из домкома. Они олицетворяют результат инверсии власти при торжества большевизма. Ответственными за общество назначаются бесталанные носители ресентимента, ищущие место под солнцем не через самовыражение и совершенствование личности, а через власть, прежде всего, лишающую и перераспределяющую, то есть не созидательного характера.
Перед глазами встает картина противостояния всего, что породило мировое светило науки, и скопа черт, высеченных на лицах Швондера, новоиспеченного главы домкома, с его свитой преображающей силой большевизма. Как выясняется по прошествии времени, сад, почти Эдем, ожидающий пришествие нового человека, достался в руки не садоводу, но надзирателю. Человеку, избавляющемуся от цветов в подъезде дома, ввергающего жилище в разруху и наполняющего стены шумом революционных песен с выкриками лозунгов и громких заголовков со страниц газет. Порядок в здешнем мире, безусловно, есть, только ведет он к миру, органично соответствующему новой породе господ.
Квартира профессора Преображенского остается уютным островком компании людей, благородных и не лишенных искры божьей. Все в пределах профессорской жилплощади походит на художественный троп, растворяющий двери в уничтоженное прошлое. Впрочем, эта старина с конфуцианским соответствием месту живет и в самих людях, чье присутствие обнажает их внутренний мир в манерах и интерьере, материальной опоре нашей личности. Двумя ногами обитатели семи комнатной квартиры, переоборудованной под клинику, стоят в прошлом благодаря их заповедной зоне, созерцая с безопасной дистанции деятельность революционеров. Примечательно, что колорит прошлого есть и на Фёдоре, швейцаре дома, человеке далеко не из интеллектуальной и высококультурной среды, но все же показывающего влияние старого миропорядка в поведении.
Мостом для перехода от философских рассуждений Гадамера к персонажам кино и повести служат проведенные дихотомии временного и культурологического толка. Как Вы можете помнить, для Гадамера процесс слияния горизонтов свидетельствует о связи субъекта с традицией, где один горизонт – прошлое сообщества, а другой – настоящее индивида. Иными словами, концепция слияния утверждает, что в познании мира и во взаимодействии с ним мы неизменно исходим из культурного бэкграунда. Культурный бэкграунд профессора – университетское образование, в первую очередь, и общая атмосфера царской России, а далеко не высокое происхождение. Скажем больше: влияние отца, кафедрального протоиерея, скорее привел к кардинально иному мироощущению, оформленному в медицинской карьере. Что касается Швондера, ему подобных и Шарикова, то фон для их фигур – скорее история отсутствия. У советского человека нет истории, потому его пичкают советской мифологией, реконструирующей прошлое и вписывающей туда веками забытые и многократно переизобретаемый народ. Эта мифология не может держаться за монархию, чье участие в исторической жизни носило фундаментальный характер, определяя религиозные, образовательные, культурные тенденции. Потому так ярок ресентиментальный путь, играющий на чувствах нехватки и обиды, чьими чернилами прочерчивается картография новой страны и ее идейного содержания.
Наглядный пример – Шариков, чья природа и есть неполнота человеческого, отмеченная животной сущностью и неполноценностью человеческого прототипа. Свои обрывочные знания он черпает из видений биографии Клима Чугункина и лоскутков сведений, которыми его пичкает Швондер. В сумме они не дарят никакого артикулируемого прошлого, превалирующими описаниями для личности являются эпитеты, маркирующие недостаток или отсутствие черт. Одновременно в Шарикове обнаруживается сила выносить вердикты и суждения, имитирующие индивидуальность, то через подобие другим на основе правил, то через различие и антитезу, например, буржуазным наклонностям Преображенского и Борменталя. Казалось бы, это не помеха для благородного “Я”. Однако подобные – это носители притязаний на власть и на защищенное новым миропорядком разрушение старого, а антитезы – примитивные противоположности, берущие от вполне добродетельных и социально приемлемых норм поведения.
Показательная инверсия как искажение и порождение эрзаца прослеживается ещё в двух вещах: в выборе имени и роде деятельности Шарикова.
Он уверенно называет профессору новые имя и отчество: Полиграф Полиграфович. Отбросив коннотацию “детектор лжи”, мы выделим две других: собирательный термин для составных письменных знаков и, в форме “полиграфия”, отрасль промышленности, занятая производством газет и прочих печатных изделий. На мой взгляд, проблема не завершающегося перехода в человека перекликается с недостаточностью полиграфа как группы письменных знаков, не собирающихся ни в предложение, ни в слово. Мы получаем клеймо языковой и речевой нехватки, двух важных проявлений людской природы. Обращаясь к модели “Шарикова от полиграфии”, мы можем подчеркнуть лейтмотив об отношении к мышлению и письменности. Полиграфия имеет дело с текстом косвенно. Она создает форму, на которой представлена упорядоченная автором мысль. Ряд от газет до этикеток только обесценивает значение письменности как способа трансляции мыслей, сближая любое высказывание с масс-маркет лозунгами и тиражируемыми заголовками, которые составляли важные знаки движения для взгляда и внимания в тоталитарном обществе, взявшемся за воспитание миллионов безграмотных людей, непривыкших к медленному и вдумчивому чтению. Таким образом, среди якорей для остова личности Шарикова, пустившейся в плавание по морям большевистского Эдема, служит даже простейшее и недоступное людям решение – выбор имени.
Род деятельности, доставшийся ему под патронажем Швондера, тоже свидетельствует о противоречии, разрешаемом негативно. Во-первых, прежний уличный пес становится охотником на себе подобных. Шариков упивается жестокостью, применяя звериные инстинкты при поиске жертв, забывая об угнетавших одиночестве и оставленности, очень похожих на те чувства, что пестуются в Швондере, человеке неопределенного и явно бесплотного прошлого, вцепившемся в положение до самозабвения, хотя забывать нечего. Во-вторых, принимает еще одно решение неавтономно, сбрасывая с себя груз ответственности и подхватывая первое встречное предложение, хотя настойчиво стремится быть хозяином своей судьбы. Негативность прописывается в отказе от слов, манифестировавших эпизодические воззрения, через вступление на противные заявлениям кривые пути самореализации.
Тема ответственности за свою жизнь актуальна для любого тоталитарного и авторитарного устройства. Ее краеугольный камень – эскапизм, недосягаемая зрелость личности, чья зона ответственности локализована в кругу инструкций и в чертогах крохотной жилплощади даже без окна, показывающего бескрайнее небо как в «постороннем человеке» Камю. Мечты здесь – следствия, а не спонтанно возникающие ростки биографии, потому как содержание «я» поступает по нисходящей логике через институциональный диктат от политбюро, литинститута, домкома и прочих инстанций. Хотя может начинаться с экспериментов человека, пытающегося «быть» с ошибками и достижениями, в диалоге и рефлексивном монологе.
Тем удивительнее экспликация фигур, утративших самостоятельность. Швондер опирается на правила, задающие границы его мира. Их искусственное происхождение, демонстрирующее никуда не исчезнувшую власть над ним, выдается при звонке профессора Преображенского покровителю, заступающемуся перед напористым домкомом. Свобода Швондера иллюзорна, она есть до встречи с рыбой покрупнее. Правда нового мироустройства прозаична: главенство монархии, опирающейся на божественное происхождение и историю, заместило главенство партии, сводимой к 1 личности и сидящей на массах, обученных определенным образом желать и требовать.
Шариков действует от этических обязательств профессора по заботе о нем, взятом с улицы псе и результате научного эксперимента, и из своей попытки быть человеком, выведенном на холсте животных импульсов, прикрытых документами и бумагами. Он никогда не полемизирует с Преображенским, отделываясь житейскими мудростями или переадресацией к регламентам. В то же время, имея за спиной уверенность в надежности принципов профессора, используемых против него же, Шариков берется судить о вопросах этического, эстетического и общественно значимого порядка. Тезисы Шарикова не имеют следа интеллектуальной работы, выглядя как перемешиваемые таблички с фразами. Шаблонность идей не мешает Шарикову разбрасываться громкими словами, изредка удачно привязывающимися к личным соображениям Преображенского, что придает искомую полноту мысли ценой чужых усилий.
В нашей цифровой современности феномен перераспределения ответственности за смысл при абсурдном и нелепом сохраняет актуальность. Я задумался об этом, неоднократно натыкаясь на видео с вынесенными в названия конструкциями «почему некто гениален» или «о чьей-то гениальности».
На место неопределенных местоимений обычно подставляются не подпольные ученые или художники из архивов истории, переписанной цензорами или незаметной для широких масс, а максимально несовместимые с понятием «гения» персонажи. Даже вынеся этику за скобки, мы останемся наедине перед интеллектуальным вызовом, содержащимся в современном представлении о гении. Гениален ли человек, чей словарный запас смущает своей маленкостью, но все равно оказывается сафари для мысли автора? Гениален ли человек, который после баснословного количества травм от ударов по голове превратился в школьника, списывающего у обезьяныКоко? Есть ли гениальность в человеке, ремесленно создающем что-то, занимающем время на рецепции в ряду тысяч рекомендаций подобного? Какой-нибудь музыкант, тискающий клавиши на синтезаторе с треком из 3х звуков на 10 минут, отнесенным к dungeon synth.
Все эти вопросы поставлены некорректно. Сомневаюсь, что без выкрика “1ый класс гений” кто-то возьмется доказывать, что “1ый класс пивная нейросеть на базе процессора Эльбрус”. Это негласная истина. На почве “очевидности” строится исполинская конструкция, убеждая нас в контринтуитивным и, по заветам рынка, привлекая к себе внимание.Такой поворот событий может побудить оспорить высказанное мнение или, что вероятнее, промолчать, оставив всё как есть. Приведенные вопросы утонут в мутных водах постиронии, постепенно твердеющих в формочке монумента предмету обсуждения.
Более подходящий вопрос адресован автору такого панегирика, взявшемуся выносить культурно значимые суждения.
Это созвучно подоплеке конспирологии, одиозных техно и полит прогнозов, где рупоры, оглушающие ошеломительной истиной, находятся в руках обыкновенных людей или явных профанов. Стереотипна ситуация, когда вопреки козням властителей мира или сложнейшим научным изысканиям с огромным порог вхождения, все же доносят правду сельские жители без образования, дорвавшиеся до ютьюба и блогов. Когда-то письменности обучили простых крестьян, не привив щепетильного отношения к языку, мышлению и выведя мудрость из кабаков в каналы пропаганды, после – сделали общедоступным интернет, сильнее растворив границу между приватной жизнью и публичными высказываниями. Потоки осторожных соображений Шариковых обвалились на прибывающих Шариковых, приводя к утопии устранения герметичности смысла, десакрализации мышления и порождая убежденность, что любая речь, выраженная в словах, тождественна повседневной.
Концепция гения имеет долгий генезис, ведущий к сегодняшнему дню. От античных представлений о даймоне и агатодемоне к христианским воззрениям на ангела хранителя, божественное озарение или козни дьявола. Общее место, тем не менее, в привнесении гением качественно нового, словно принадлежащего иному измерению мыслей и гипотез. Гений, в конечном счете, порождает наследие, без которого наша история рассыпается. Чье отсутствие мы распознаем в немоте окружающего нас мира. Александр Пушкин. Гениальный поэт, преобразивший представления о динамике мысли, взгляд на русский язык, создавший массу диковинных образов. Изыски его поэзии обладали новизной для современников и сохраняют ее для нас. Последнее обязано хронологическому расстоянию между нашими эпохами, что позволяет причислить к новому личный опыт погружения в тексты, полные слов, чьи значения забыты или изменились с течением времени.
Естественные науки надежнее защищены от вторжения судей с сомнительными компетенциями. Там язык герметичен, отпугивая простых людей. Гуманитарные дисциплины лишены такого оберега, легко вытягиваясь с позиций удочкой ловкого рыбака, который не намерен восходить к знанию, но твердо настроен редуцировать его до понятных себе форм, прежде всего, в рамках обыденного языка, своей языковой личности и собственных утилитарных нужд.
В заключение повторно поставлю вопрос, что так и не вывел прямо на экранах Ваших устройств. Кем является человек, титулующий гениев? Самопровозглашенным дилетантом, взявшимся судить о трансгуманизме? Глупышом, прибедняющимся и открещивающимся от серьезного отношения к себе, но развлекающимся громкими приговорами? Мне видится здесь сюжет о переложении ответственности. Шариковы выносят вердикты, оставляя на удел зрителя преодоление сомнительных мест по волнам забавы.
Противоестественный исполин не нужен истории, но он сохраняется в интернете и привлекает Шариковых, постепенно перекраивая улыбку в задумчивое выражение лица. “А что, неплохо сказано! Как корежит этих умничей! Точно.. за тем, что пытаются игнорировать, таится истина…»
