Так сказать, спойлер на тему второй части из кусочков опубликованного текста и нескольких дополнений.
Ландшафт городов содержит в себе интенцию к экспансии вширь и ввысь, к расширению городской агломерации и предоставлению площадки как для множества людей, так и плодов их взаимоотношений, смыслов вроде брендов, торговых марок, продуктов и услуг. Стандартная форма этой стратегии роста – новые постройки. Становление современного города схоже с воплощением искусства безотрывного письма, транслирующего поток сознания, эклектичный и амбициозный, но удерживаемый в самом себе и манифестирующий категории вроде массы, монументальности, размера и почти готической устремленности ввысь. Города современности пытаются быть образцовыми, идеальными, в поиске совершенства неизменно оставляя заброшенные области и трущобы, несущие на себе печать оставленности и распада, увядания, скрытого вдали от фронта совершенствования. Парадоксальным образом кризис может коснуться периферии центра города, пока наблюдается расцвет на периферии самого города. Все-таки ключевая категория города – недвижимость, пристанище для жителей, их потребностей и предметов, что позволяет редуцировать идею расцвета до способности умножения: строительства и заполнения пространства.
Недвижимость знаменует собой идею статичности, искусственной и тщательно продуманной фиксации смысла. Её исходное предназначение в том, чтобы всегда быть уместной и востребованной, хотя она может прийти в запустение и переродиться в новом смысле. Недвижимость вопреки собственной неподвижности представляет высокую подвижность содержания, напоминающую об адаптивности помещения и зависимости от его применения. Недвижимость – конструкт нулевого смысла, воспроизводящий логику вмещения, кратного соединения с другой недвижимостью, сопротивления исчезновению. Это минимальное “что” внешне похоже на человека толпы. Сходство укрепляется за счет новой органичности или естества современных городов. Человек массы – это деятельный и активный элемент общества, которому угрожает утрата его функциональной ценности и, соответственно, места в обществе. Однако немыслимо представить себе навсегда и в полной мере состоявшийся город: в нем всегда будет место “скорости”, духу XX-XXI в., заодно и кратности, умножению и комбинаторике, основным принципам постмодерна, порождающим смысл. С совершенствованием технологий всё, составляющее техническую природу, беспрестанно устаревает, а к технологиям сводится и практическая деятельность. От того новые формы продолжат накладываться на старые, расширяя город не столько горизонтально, сколько вертикально, уплотняя, набирая массу и как башня, чья высота обращена вглубь, открывая многослойность смыслов и времен, за которыми не видно настоящего.
По соседству с недвижимостью может быть и воплощение стремления к Ничто. Городская морфология всеядна, она вбирает даже наследие прошлого, совсем далекое и гетероморфное, причудливую аллюзию на вечность – руины. Руины есть только как руины. Их рождение совпадает с концом, фиксацией события крушения. Иными словами, история руин начинается с момента утраты связи с людьми и бытом, придающим им смысл. Существование руин сохраняет за ними эту конституированную сущность вплоть до полного истлевания, слияния с Природой или возвращения в лоно цивилизации при уничтожении протяженной в пространстве и времени негации. Их стремление к естественной Природе – это еще и стремление к Ничто, чистой материи, способной стать чем угодно.
Артикуляция руин в ландшафте города подобна фотографической фиксации момента. Они одинаково пытаются схватить событие, выделяя их художественную ценность. Здесь в человеческом отношении проступает романтический мотив, предлагающий эстетизацию всего в мире и сохранение руин в неизменном виде. Такой подход противоположен склонности наделять окружающую среду функциональностью и содержанием. И все же две установки восприятия уживаются в черте города, признавая, что руины никогда не станут полноценно прежними, так как находятся в плоскости новой Природы и иллюстрируют собой парадоксальность постмодернистских установок. Руины – парадоксальный символ неподвижности движения, той самой остановленной и все же сущностно неотделяемой тяги к распаду. Кроме того, они – аллюзия на чистую дощечку, tabula rasa, носитель полной бессмыслицы для жизненного пространства (ведь их функционал утрачен) и почти идеальная визуальная форма, господствующая над содержанием и побуждающая неопытного реципиента к гаптическому созерцанию. Предрасположенность руин как самих себя и как обладателя художественной ценности к Ничто, этот артикулированный шаг к пустоте, сопоставим с жестом современного искусства, часто обращающегося к фундаментальным категориям и феноменам, обещающим невыразимую простоту. Эта простота трудна для манифестации и считывания, т.к. оба результата полагаются на среду, лежащую по ту сторону (от городской среды) и в основании зеркального отражения. Схожую простоту сообщают руины, чья внешняя сложность — скопление едва сцепленных деталей, а внутренняя простота — рудимент функциональной предметности и включенности в сети социальной значимости.
Руины глубоко антонимичны недвижимости, пусть и стоят очень близко друг к другу. Их близость достигается близостью к границе зеркальности (о которой можно узнать из последней главы текста), к нулевому развоплощенному состоянию, из которого собирается новая повседневность. Современные города и мегаполисы тоже располагают своего рода руинами, гранью многоликой фигуры города, утверждающего собственную цельность и все же зиждущегося на фрагментарности.
