Пространство вокруг нас совмещает в себе как отсутствие, так и присутствие. Всегда можно попробовать расположить там что-то еще, Другое. Ему присуще молчание безмолвно занимающих собой предметов, оно молчит, расстилаясь собранием архитектурных решений, усилий строителей, художников и обывателей, вносящих свою лепту в тихое, ожидающее многоголосье даже шагами, даже мановением кисти.
Исхоженные улицы похожи на круги; привычно обнаруживать себя там раз за разом среди положения неизменных вещей, обилия ускользающих форм материи. Что-то почти постоянно, что-то призрачно. Однако оно всегда занято, в него устремляется плоть мира. Мы можем смотреть и тоньше: его занимают звуки, ароматы.
Запахам или звукам может достаться сила взывать к памяти, необузданными импульсами пронзая конвейер мыслей. На ум придут силуэты испытанных чувств, когда-то испытавших нас, откроется фотоальбом воспоминаний, вовлекающих в игру, сближающих наше настоящее состояние со старыми сюжетами, знакомыми местами, пусть и из самых ветхих отголосков памяти.
Так себя выдает граница, проведенная между двумя мирами: миром, лежащим в уме, и миром, что рассыпается у наших ног.
Пробужденные образы, навеянные стариной, способны сбивать водопадами фантазий гроздья уже зависших в воображении идей. Они занимают пространство внутри, они силятся выйти наружу, сплетая своими движениями ткань слов, пальцев, шагов. Привязывая к месту и одновременно преображая его. Знакомая улица, привычные черты комнаты, коридор — пространство вступит в диалог, различимыми голосами повествуя о чем-то отличном от суммы атомов, отклинется на произнесенное приглашение.
Мне сложно дотянуться до порога, из-за которого проливается мелодия. Но мои призраки, фантомные играющие фигуры обретают плоть: формы выражения множатся, вступая в союзы.
Вязь букв на тетради и в уме подобно Ёрмунганду оплетает мир, сопутствуя бесконечно быстрой мысли, касаясь его этюдами, навеянными знакомой культурой. Текст определяется графемами, каждым символом, анфиладами стройно расположенных слов, звучащими так, что звук голоса дотягивается до моих ушей уже сопряженный с игрой инструментов. Выразительные способности ограничены, но они взывают к большему, тяготея к полнокровности. Музыка замедляет движение вокруг, растягиваясь и опутывая пространство, занимая его в преображающем событии.
Если мы принадлежим миру повседневности, покоренной двигателями, стенами, дрожью моторов и нависших над землей рекламных щитов, миру, где сакральное размылось, став знакомым и лишенным причуд откровения, то как найти красоту и удивление?
Танец увлекает, он ведет из ниоткуда в никуда, он есть вечное возвращение, он есть занимающее пространство тело, следующее за уже захватившей пространство музыкой.
Тропа загадок лежит среди самых знакомых пределов, что нарушаются призываемой игрой, игрой призывающей. Границы знакомого реального нарушаются, они тают в подступающих и открывшихся краях ирреального. Окружающий мир становится садом имен, пристанищем историй, восходящих к крови и плоти, любви и ненависти, к тому, что невесомо как сон и столь же неуязвимо для человеческой воли воплощать — культуры. Конечное подступается к бесконечному, обреченное на фрагментарность.
В океане есть пристанище для потерянной Атлантиды, мифом в заклинаниях вызывающей вдохновение от хитрой Эриды. В странном шепоте хребты гор и дорожки, пронзающие долины, трепещут в петлях меандра. Путь лежит чрез Дит, где Мор впустил в воздух эфир от лаванды. Гремит пиршество там в чертогах, кичливый дар шумит на устах утаенных поэтов в их ветхих тогах, исчезающих в пропавшей Амитисы садах. Там застывшие в мраморе минуты и час, там средь факелов пляшет Ночь, ради кого свет неземной столько раз гас, а солнце в небо всезвездное мир решил растолочь.
Габсбургские девочки царствуют в садах имен, над их империей никогда не заходит солнце: оно льет свет на луну, оно омывает достойных и недостойных. Они всегда подле танца, кружащиеся в своих нарядах, как пристанище для того, что увлекается за горизонт, куда тянется свет человеческого разума. Они — плоть этих имен, сюжетов, песен, они и есть первый миф, звучащий по ту сторону повседневного мира. Их жизнь — радость игры. Они – вестники заката, всегда объятые ночью, всегда мелькающие среди бликов Селены.
Саксонские принцессы знакомы с тем заколдованным миром, он дарует им силу происхождения, истока, позволяя сознавать себя частью всего: чувствовать тишину одного и шепот другого, узнавать шаги в одном и следы от другого. Отражения перекликаются, обрекая, вовлекая. Они принадлежат миру повседневности, храня свое происхождения и различая его, в танце, что они притягивают в наш мир.
Медовые нифмы — это спящие силуэты. Любая ночь требует особенного света, как еще ее узнать? Ведь абсолютная темнота сродни слепоте и тюрьме. Они приобщаются к этому действу, способные проникнуть под покров загадки и подступающей к закату Ночи.
Властью над пространством наделены и свет с тьмой. У них много имен, указующих на секреты их явления нам; они всегда о присутствии. Они легко охарактеризовываются друг через друга, выстраивая балансирующие на острие нашего понимания отношения. Свет несложно описать через тьму, а ее – наоборот через него.
За закатом нам привычно наблюдать рассвет, кружевами лучей цепляющийся за покров ночи.
Все рассказанное — причуда отражений, игра бликов на радужке нашего глаза. Она привязывается, сплетается, лексиграммы разламываются союзами имен и соцветиями красочных исчезновений.
С широко закрытыми глазами все способно предстать вновь, одновременно окруженное меньшим числом деталей, одновременно оказавшееся во власти большего числа сюжетов.
Пространство вокруг нас преображается, нам сподручно быть спутниками любого движения мельчайших частиц. Даже замерев, мы вольны сохранить хор идей, зовущих движение. Мировая скорбь таится в сердце человека, обнаженная в зеркалах глаз. Она выстраивает диалог, выдавая тоску по миру не одномерному, насыщенному смыслами.
Зазеркальный мир подступает к нам вместе с музыкой, сливающейся в действии, что напоминает о закате, но неизменно выдает приближение рассвета.
Рутинный мир тривиален в своей одномерности, даже описать законы его существования значит вступить с ним диалог. Пространство – это глубоко физическое понятие, но оно способно значить больше в глазах человека, его занимающего. В конце концов наши ценности есть лишь в той мере, в которой они что-то значат для нас.
Ограниченные выразительные возможности тяготеют к большей форме, побуждая людей строить, играть на инструментах, толкая к танцам, смелой парресии в отношении бытия. Оно проступает на чертах мира вокруг. Закат культуры – только омега, уводящая отражением в новое начало. Отражает же ее взгляд художника, человека, примеряющего на себе наряды, дарованные культурой.
За холмами
Мне, в неизвестности
ставшим Всем,
Разлил мир океан.
Прикасаясь к нему губами,
как Ромул и Рем,
Я нашел Атлантиду бессмертную,
Сам.
Всегда есть время для античной улыбки.
