Заколдованный мир – колдующий человек

Я ищу силу быть. Шорохом во мне, проснувшемся, раздаётся приглашение. Узнанное сердцем, столь многое очеловечившим.

Десятилетия. Моя вчерашняя ссора. Моё молчание. Мои страх и трепет. Присвоенные, насыщенные, оживленные и впечатлением, чья печать лежит во мне, мной и придавленная и допущенная, они резвятся среди других историй. Приводя в движение и меня в мареве разнузданных истин. Вопреки законам бытия, поражающим всех и каждого.

Что со мной?.. Зеркала лукавят, крадя мою самость, рисуя двойника незнакомого, рисуя двойника неузнанного. Однако я не могу не смотреть. Я не могу не оказываться, вглядываясь в отражение. Пастухом с кифарой приглядывая за тем, что вокруг.

Другое, постороннее, потустороннее никак не иссякнет, вереницей откровений, чьи пришествия остаются насечками на руках, выворачивающих бурелом, через который я продираюсь, оно заявляет о себе, оно возвещает обо мне продолжающемуся миру.

Он не оказался здесь никак, кроме целого существования вне меня, впитываемого и вбираемого. Шаг за шагом, дума за думой, задумываюсь я, истлевая. Позади меня остаётся не другой, но другое, объединившее нас в со-бытии и предшествующее мне и мной принесенное. Мир даёт силу, человек – колдовство.

Каждый знак – изначально nota, в сущности, метафора, взятая ради фантазии, ради выдумки, абстракции, переходящей от одного человека к другому в первых словах, в первых сагах.

Поэзия и гелиотропные метафоры кружат голову, срываясь в кураже с поля зрения Горация, слушающего истории о моем призрачном королевстве. Так было всегда. Первые мифы, взятые нараспев, юбиляции, чья судьба – дрожать посреди напряженных душ, получают эпигонов в кальсонах и мадригалах, гимнах и хоралах. Единовременное полнокровие двух времён, двух миров: где возникло и где ожило, оно ведёт к со-деянному, со-творённому. Все это – ритуал, превосходящий одного человека, привлекающий его к большему. Бессильный творец.

Партитура строга и серьёзна, прочитанная, вычитанная, прописанная и покоящаяся на бумаге, но она мертва и оставлена. Пригласив её в мысли, мы помогаем ей довольствоваться много большим: нашим с ней тлением. Выгорая, я насыщаю её дымом, вдыхая сам, точно отпущением грехов пылающего на костре дневника страстей и эстетства. Вознесенные падения обволакивают меня, захватывая. Сей дым не пробивает на кашель, он пьянит, дурманя голову, вызволяя природу, пульсирующую в моей мысли, чья рука отпускает поводья тела, брошенного в прихоти пляски. Только касаясь вместилища души, сей дым, паря и устремляясь еще выше, уже едва подлетая, повествует о себе: откуда он пришёл, где побывал, чего исполнен и как звучат его тайные для глаз имена, что искрится в нем в насыщенной одновременности. От безумия мелодии до ввода в ступор, он совершает свой поступок: забирает власть над собой, помогая мне постичь
неожиданность мгновения, вечность его истока. Костёр нашей встречи во мне, история его – на моих опалённых устах.

Шорохом во мне отвечает жертве хищного разума смех, столько раз обманувший меня, столько раз воскресивший меня. Мой Белиал, отколовшийся от крова широко раскинутых крыльев. Чем мне не родич демон, возлюбленный и возненавиденный? Падающий с меня, гордо возвышающегося, устремляющийся от меня, обрушенного. Если моё тело – мой храм, то я готов быть и Геростратом и Фидием: у меня много имён. Под глас ливня и урагана я вызнавал противоречие: музу, ведущую по ту сторону меня.

Посредницу между смертью и жизнью. Между ночью и днем, между светом и тьмой, открывающей знание о том, как найти светотень в каждом «вдруг».

Но сейчас я стою, точно остывая, разлетаясь на слова и сочетания, на их союзы, рождённые из веков, приглашённых мной. Что со мной?

Мне тысяча лет, я видел закат кватроченто, я видел страх в глазах Климента седьмого, я видел трепет осаждённой Флоренции. Микеланджело, что ты усмотрел в своих ладонях, освобождающих ангела из каррарского мрамора? И что в нем вижу я, вглядываясь и выглядывая из течения лет, для него едва заметных? Могу ли я узнать хотя бы долю вверенного в наследство, что облагораживает мою душу, лишая года смысла, проклиная время?

Вслед за шорохом звучат фанфары, триумф покоя, охватившего лихие танцы, впечатанные в следы. Как хорошо тому, кто видит звезды, как прекрасно тому, кто находит себя среди них продолжающимся. Они пребывают в тишине, ожидая прихода странников.

Мне известна легенда об одном из них. Он избродил тропы в палимпсестах своих откровений, каверзно являвших чистое сознание, покоряющее все вопросы, высвобождающее все ответы.

Пускаясь в пляс, я вспоминаю слова о датском королевстве, где что-то поддалось заразе и прогнило. Проникновенно, запав глубоко внутрь, укоренившись. В нем и ставшее и предреченное, неотвратимая гибель, увядающая жизнь, чье существование остается только на устах, в каждом неуверенном жесте Гамлета, полном воли и знания.

Конец там – альфа и омега, начало, положенное таинству сочетания земного и потустороннего. Родные края ступившего на Землю призрака – загадка, которой полон он. Владелец иного языка, играющего с секретами и безумием: такова его речь, так он приходит, так он исчезает. Точно выдавая ритуал присутствия в чуждом новой природе мире. Однако странник различает смысл, для него это не мучительная встреча со сфинксом. Он встречает отца, чей голос знаком, произносимое им западает в сердце, наполняя немыслимым. И безумие – лишь грубое прозвище непостижимого и непонятого, вызывающего страх и тревогу своим истоком – конечностью существования.

Тело странника еще роднит с миром исхоженных троп. Горацио еще принимает дружбу принца, понимая и речь и замысел. И вправду, разум – божественный дар, лежащий границей между немыслимым и мыслимым, откровением постигающий то, что нельзя помыслить. Богу ведомы и рай и ад. Ему ведомо все о Гамлете.

В земном мире Гамлет держится предназначением. И любовью. В Офелии этот свет, сияющий ярче головокружительной жажды справедливости и воздаяния. Она обуздывает неистовство конца. Она сближается с неминуемым: с абсолютным исчезновением, уводящим ее в чистый мир нетленного. Туда ведет ее Гамлет, забирающий свое законное королевство.

Странников ждут и дневники. С детства мне прививали власть над буквами, над речью и словами, ее составляющими. Их исконная обитель – фантазия произнесшего, пустота, наполненная чудотворным смыслом. Закрыв глаза, я вижу мир. Писать совсем не просто, карандаш выводит знаки, иногда оставляя штрихи, проведенные по полям и за их границами, перешагивая воображаемое в воображении. Имя им легион – одолевающим меня, вычленяющим спокойствие лунной ночью, выжигающим клеймо в гуще стенающего тумана. Простое движение рукой, в чьих силах мне неизвестное, чьи знакомые – тысяча выведенных узоров и фигур, и так пока не иссякну.

Что там? Мысль о границах пришла, лишь когда я вонзился в них. Каждый импульс способен предварять недописанную и утраченную гравюру, картину, историю вслед за разрешившейся порывом целостностью автора.

Точка и знак вопроса, разбитый текст, без правил и компромиссов. Так выглядит фантазия, излитая наблюдающими с удивлением глазами без слез, но с океаном из них внутри. Карта к затерянной в его темных водах Атлантиде слетит с губ сивиллы, вещающей о гибели и воскрешении. И путь через все слова, все запятые – странствие через эстетическое самоубийство.

Человек оказывается в мире, обреченный? Я слышал о времени все, я видел почти любое время, выданное моим миром: последствия, воздаяния, рождения и смерти. Движимый дальше, не порывами, но даже тишиной. Неподвижность – первое из движений. И мои руки играют в тени, мастеря фигуры и образы, выворачивая пальцы и суставы, восставая во времени против обыденной мысли привнесёнными явлениями фантазии. Что со мной? Просто ли я забавляюсь, иссякая?

Игра – не забава, а танец, самый удивительный, роковой ритуал, призывающий красоту. Игра на скрипке, инструменте владыки моего смеха, забавит, увлекая. Под моими ногами трава, она уже вытоптана, она ещё зелёная, восстающая и падающая вновь, подмятая моими ступнями. В моей власти граница между её судьбами, состояниями. Они становится другим после меня, принёсшим в жертву время, танец, страсти. И мои следы можно прочесть, откликнувшись.

И все же есть то, больше чего нельзя помыслить. Оно вне меня? О, нет. Каждое теперь выхвачено из течения цепкими глазами и кистью, оплакивающими и выплакивающими невидимое. Я объял весь мир, просторы и вращения, иногда мы сопереживаем друг другу, иногда играем. Остужая жар дыхания, выдавая в прятках чувств холод и огонь, ливнем опустошая гладь океана, пожарищем вызнавая стойкость себя. Немыслимое явно чуждо нам, встретившим друг друга. Только ступив сюда, оно способно открыться, позволить мне развернуть его в своём бытие.

Но есть ли я? Если планет пояса – россыпь из слез их братьев и сестёр, разметанных по вселенной, то мои слёзы – венец всего земного, изреченного мной, написанного для меня. А я – безымянный в вихре человеческого. Все пути ведут в Неизвестное.

В поэзии обитает природа человека: вымалчивать, высказывая. Играть, будоража сердце слушателя, вверять Неизвестному свое неизвестное. Каждый раз растворяя анфиладу дверей, ведущих к Другому.

Автор: Олег А.

Похожее