Публичная философия и задача перевода

Пятого мая 2018 года в Трире была торжественно открыта пятиметровая статуя Карла Маркса, выполненная китайским скульптором У Вейшанем и оплаченная правительством КНР. 

Государственные органы двух стран, политическое устройство которых не имеет ничего общего с идеалами Карла Маркса, согласились сотрудничать, очевидно, по разным мотивам. Для властей Трира статуя — ещё одно средство заработать побольше денег на своём прославленном земляке. Например, завлечь туристов, в том числе из Китая: каждый год 150 тысяч граждан Поднебесной приезжают на родину теоретика коммунизма. Установка монумента — не более, чем ещё один акт коммерческой фетишизации образа Маркса, как вино «Капитал» и банкноты номиналом 0 евро с изображением философа. Поддержка его образа за границей — микроакт «мягкой силы» для Китая, а также часть масштабных празднеств, посвящённых двухсотлетию со дня рождения «величайшего мыслителя», как охарактеризовал Маркса председатель КНР Си Цзиньпин.

В обоих случаях образ философа превратился в знак, который отсылает к чему угодно, кроме того, что сделало Маркса Марксом. Власти КНР декларируют свою приверженность марксизму, мэр Трира считает открытие статуи поводом перечитать «Капитал», но в общественном сознании это событие служит лишь поводом для политических жестов, как демонстрируют прошедшие к открытию монумента акции Фалуньгун и «Альтернативы для Германии». Памятник не сохраняет память (как будто Маркса можно забыть) и не отсылает к идеям, а воспринимается сугубо как политическое высказывание.

В истории мысли есть немало влиятельных авторов, и их имена, которые в академической среде обычно служат знаками идей этих авторов, в публичном разговоре превращаются в опорные точки для конструирования идентичностей. В конечном счёте происходит десемантизация знака — из семы он превращается в чистый сигнал для инициации различных аффектов, от чувства солидарности до моралистической агрессии. Имя вместо знака идей превращается в метку идентичности или сигнал. Статуя философа ноэтически конституируется по-разному для разных агентов. Государственные органы связывают с ней коммерческие и политические интересы, «рядовые» участники публичной речи — повод для проявления аффекта, осуждения или одобрения.

Виноват в этом, конечно, отчасти сам жанр памятника, который, несмотря на название, имеет не так много общего с памятью. Монумент манифестирует лояльность в отличие от Манифеста, который манифестирует идеи. Случай с Марксом — превращение философии в публичном пространстве, где не развито её публичное обсуждение. Поэтому виноваты и коллеги Маркса по цеху: их работа по созданию ясности ведётся по преимуществу в университетских стенах.

Сами по себе идеи не самопонятны. И сама философия, и тем более политическая теория всегда рискуют быть неправильно понятыми. Хорошие идеи рискуют быть извращёнными даже людьми с хорошими намерениями и привести к катастрофе. Наоборот, плохие идеи могут быть приняты за хорошие с теми же последствиями. Отсутствие публичной самоэкспликации философии делает её уязвимой для искажений. Кроме того, на основе идей и авторов люди создают антагонистичные идентичности, в которых идейное заменяется политическим. Поэтому задача философии — делать идеи ясными и делать ясной саму себя.

Философия — предприятие по созданию ясности. Она задаёт вопросы, но при этом таинственным  образом не затрудняет, а облегчает наши познавательные предприятия. Философия стремится развеять «зачарованность очевидным» и тем самым порождает сложность, но это продуктивная сложность, не ограничивающая ясность, а её создающая.

Философия, если бы нам было необходимо обозначить её дело одним словом, занимается переводом. Во-первых, это перевод бытия на язык человека. В этом отношении философия делает то же дело, что и наука, но при этом в отличие от частных наук не стремится к формализации и ограничению того диалекта, на который совершается перевод. Во-вторых, философия занимается взаимным переводом человеческих языков. Тем самым она делает рассказы на разных языках взаимопонятными, создавая условие для разговора. Наконец, существует третий вид перевода, который уже входит в зону ответственности не самой философии, а публичной философии — перевод самой себя.

Публичная философия разделяет многие функции популярной науки. Она переводит академический язык на общепонятный, стимулирует общественный интерес к знанию, даёт нам полезные критические средства. Но в одном отношении задача публичной философии совпадает с тем, что делает академическая философия — это задача прояснения вещей. Если мы будем обсуждать Маркса, мы сможем отвергнуть или принять его идеи, разделить их на верные и ложные, отделить наследие философа от разнообразных политических искажений, совершённых в его имя. Мы перестанем воспринимать Маркса и многое другое из области неосмысленного лишь как метку или сигнал. Мы возвращаем знакам их изначальную роль — быть семами. Осмысляя вещи, мы делаем их ясными. Политический антагонизм тоже вносит ясность, но особого рода — ясное деление на своих и чужих в духе парохиализма, которое закрывает для нас возможности перевода, а с ними и пространство смысла. Говоря друг с другом, мы создаём ясность идей и уходим от ясности вражды. Смысл, выкованный через ответственный и честный публичный разговор, будет крепче, чем бронзовое изваяние.

Читайте также: «Человек как свободный переводчик»

Похожее