Список эссе
- Валентин Лукьянченко. “Я перепутала! Думала, что Любовь, но оказалось неправильно”.
- Виктория Островская. “Работа не волк”.
- Евгений Маслов. “Критика кухонных конференций”.
- Иван Сикорский. “Молчание – золото, или опыт смертности в языке”.
- Максим Жильцов. “Я вам запрещаю множить сущности без крайней необходимости”.
- Георгий Паксютов. “Молчание – золото”.
- Олег Романов. “Где родился, там и пригодился”.
- Тимофей Малышек. “В чужом глазу соринку видим, а в своем бревна не замечаем”.
- Хан Азизов. “Ухожу пока рассвет снова не станет тенью”.
Валентин Лукьянченко. “Я перепутала! Думала, что Любовь, но оказалось неправильно”.
Так себе рассуждения по поводу одной цитаты из песни.
Я перепутала! Думала, что Любовь, но оказалось неправильно. Я перепутала! Думала, что любовь. Я — исключение из правил.
Безусловно, девочки из группы «Serebro» сумели обнажить важную философскую проблему. Эта цитата так и прошла бы мимо нас, затерявшись в бездонной клоаке популярных клише, если бы не ее последние слова: «я – исключение из правил». И впрямь, почему поющая данные строки отказывается от любви, ставя себя выше нее, как бы поднимая голову для свежего отрезвляющего глотка из пучины прекрасного, но отнюдь обыденного чувства влечения. Ошибка или все же сознательный выбор? Мы настаиваем на втором.
Уже Ницше в «Человеческое, слишком человеческое» писал, что любовь между двумя человеческими существами есть всеобщий мещанский обман, что она «гораздо более приятна для всех. Она глупа и обладает богатым рогом изобилия; из него она раздает свои блага всякому, даже если он их не заслуживает и даже если он не благодарен за них». Запомним пока слово приятна. До Ницше дилемму любви испытали на себе два выдающихся философа экзистенциального направления: Кьеркегор, который неожиданно и резко обрывает помолвку с любимой им и любящей его Региной Ольсен, и Блез Паскаль, который также уходит от любящей его женщины, пишет свой «Мемориал» и удаляется в монастырь Пор-Рояль. Трое мыслителей – один интеллектуально, а два других действенно – отказываются от любви, как и поющая наши строки, ради чего-то иного. Что же скрывается за этим иным? Эфемерная идея, которая не приносит пользы, а только мучает, грызет, заставляя вместо приятного получать лишь боль интеллектуальную, подчас материализующуюся в физическую? Но нас не интересует сам факт идеи, если бы мы попытались расписать идеи, которые одухотворяют великих, ради которых они отказываются от благ мира, то наши рассуждения вышли бы за рамки предоставленного формата. Нас интересует феномен выбора, феномен рубежа и онтологического разветвления, которые плавно ли, резко ли (как в случае с Паскалем) спускаясь с божественных высей на личность открывают ей путь подлинной свободы. И уже сама личность, исходя из своих внутренних ценностей, чувств, порою и инстинктов делает выбор, а выбор этот стар как мир – это принятие приятного или правильного.
Выбор между правильным и приятным является дилеммой, не только любви, но мира, который сопровождает каждого из нас. Однако, несмотря на банальный итог наших рассуждений, девочки из группы «Serebro», как профессиональные хирурги, срезая один пласт проблемы, находят под ним еще другой, органично с первым связанный. Если выбор между приятным и правильным является действительно сложной дилеммой, и только великие выбирают второе, прочь отметая первое, то возникает вопрос: ради правильного ли поющая строки отказывается от приятного (любви)? Или она указывает нам на некую вторую проблему данного выбора? Ведь если мы отказываемся от приятного, это еще не значит, что мы всегда выбираем правильное. Мы можем просто дистанцироваться от самого выбора, ничего не выбирая – и поистине эта проблема более нам близка.
Действительно, заражённый постоянной активной деятельностью современный человек буквально пробегает мимо этой дилеммы. Вспомним слова В.В. Бибихина: «Наша культура (цивилизация) собственно представляет собой расписание. Сплошь у нас для нас расписано всё. В этом расписании нет только нас. В культуре нет места только для меня, с этим моим желанием наслаждения, в котором я едва признаюсь самому себе…Меня конечно удовлетворят, но мне снится и меня по-настоящему манит сумасшедшее приснившееся мне наслаждение. Я и целиком завишу от расписания — и оно мне постылое, мне хочется пойти и напиться». Здесь мы видим, как фундаментальная проблема рушится на глазах, поскольку современный человек, хоть и отметая правильное, стремясь к приятному (оно же наслаждение), не достигает ни того, ни другого, сохраняя свою автономность в рамках привычного.
Подводя итог нашим рассуждениям еще раз заметим, что в цитате песни группы «Serebro» выявляется проблема выбора между правильным и приятным, однако, сложный выбор этот может быть сопряжен и с отказом от самого выбора в пользу чего-то привычного и устоявшегося, проще говоря – снятия ответственности. Поющая, сознательно отказываясь от второго, уходит в безмолвную ночь, заставляя нас додумывать самостоятельно, что же она предпочла – правильное или привычное.
Виктория Островская. “Работа не волк”.
Данное выражение обычно употребляется для оправдания бездействия, когда человеку не важны сроки той самой работы, а значит можно отложить ее до лучших времен. Из этого вполне можно выразить проблему соотношения труда и бездействия, какой стиль жизни нужно считать правильным, благостным, а какой нет. Лучше сразу определиться, что мы будем считать работой – труд. Деятельность труда отвечает биологическому процессу человеческого тела, которое в своем спонтанном росте, обмене веществ и распаде питается природными вещами, извлеченными и приготовленными трудом, чтобы предоставить их в качестве жизненных необходимостей живому организму. Основное условие, которому подчинена деятельность труда, это сама жизнь.
Высшей же целью всех целей я предложу счастье. Причем не то чувственное состояние эйфории, биологический процесс, что является готовой схемой реакции на внешнее взаимодействие, будь то употребление различных препаратов или какие-нибудь практики вроде собачьего кайфа, а именно достижение личных целей-средств по отношению к счастью (а средством к этим средствам как раз и будет труд) в условиях жизни в обществе. Так как счастье, как и истина, все ценности, конструируется в определенных условиях конкретной человеческой жизни, то установка о бездействии или же привычном отсутствии физического труда, преподносимая с детства может лишить человека единственного средства достижения осознанного, человеческого счастья. Даже при наличии цели, ему будет невозможно найти метод. Рефлексия, то есть философский труд, анализ самого себя, вполне способна создать счастье. Здесь в качестве примера отлично подходит миф о Сизифе – занимаясь чем-то абсурдным, несоответствующим цели индивида, но имея в качестве инструментов труд физический и рефлексию, этот самый индивид обретает счастье в принятии безысходности ситуации, возвышении над ней и смысл в изначально бессмысленном труде. Но не всегда рефлексия способна компенсировать отсутствие изначального воспитания. Часто бывает, что внешние обстоятельства препятствуют развитию, а главное выражению через поступки и достижения всех благостных душевных качеств, что рождает «лишних людей». Примеров из классическо-заезженной, но все равно хорошей русской литературы также крайне много: Онегин, Обломов. Я считаю, что лучшие моральные ценности, транслируемые историческим периодом в виде общественного мнения, а может даже и дискурса, или идущие из посылок на стыке времен (ценности будущего, мало осознанные, но принятые), воплощаемые в этих целях-средствах счастья человека по определению можно достигнуть с помощью активных действий, бунт тоже труд, что доказывают выше приведенные примеры из литературы. Мало того, все течет, все меняется. А следовательно, человек в сплошном хаосе событий пытается ухватиться хотя бы за пародию стабильности.
Раз стабильности в природе не может существовать, то остается создать то, что будет устойчиво, вторую, удобную и пригодную для долгосрочной жизни природу. А создается она не иначе как трудом. Отойдя от основ мира, в современности любая работа измеряет свою эффективность успешностью. Любая работа может быть конвертирована в деньги. В свою очередь деньги – залог стабильности внутри первородной стабильности. Следовательно, то к чему стремится человек. При нагружении такого простого и понятного процесса различными срединными инстанциями и дополнительными шагами может показаться, что ничего не нужно и не важно. Абсурд деталей может поглотить даже воспитанного человека. Вот на этом этапе тоже нужна рефлексия и в целом анализ происходящего. Также из Гераклитского принципа следует и то, что второго шанса быть не может для совершения нужной работы, так что правильней сказать «убежит».
Евгений Маслов. “Критика кухонных конференций”.
Сказка – ложь, да в ней намёк!
А.С.
Возможно, величайшим философом был Гилберт Кит Честертон. Не то чтобы он толком был философом, но в том-то и дело. Он так, писал публицистику от здравого смысла, детективы, ироничные и поучительные, написал роман о всём здоровом и против всего худого. И больше всего, кажется, у него это получалось – быть «философом», когда он к тому словно бы и не стремился – в оговорках и как бы случайно брошенных выражениях. Начать критику (пусть даже и в Кантовском смысле) непрофессионального философствования с упоминания нефилософа я нахожу уместным, ибо где ещё найдётся место такому началу.
Кухонные конференции. Обсуждения вопросов глобального значения, судьбы нации, нравственности и природы человека должны, казалось бы, проводиться подготовленно, организованно и достойно, конечно же, темы, затрагиваемой в обсуждении, так же, как и держа в уме цель если не скорейшего действия, направленного на улучшение положения дел, то подготовки такого действия. Почему происходит не так? Как сказал поэт: «Я люблю кухни за то, что они хранят тайны». Подлинно тайна.
Нет, ну это уж слишком просто: ёрничать, да ещё и неактуально ёрничать. Ведь, как сказал про философа другой поэт: «What sounds more mentally stimulating is how you make your choice». К тому ещё добавлю: действительно, критиковать, исходя из оснований, которые остаются в тени совершенно, не вполне критично. Положим, можно попробовать исходить из собственной меры кухонной философии.
А каковы, между прочим, ещё бывают кухонные конференции, как не философские? Подобно древней мудрости, в которой нераздельно пребывали все те, ныне известные под многими именами искусств и наук, как под звёздным небом, философствование на кухне помещает в себе все вообразимые тематики и способно не только, не теряя характерной ему логики, переходить от одной своей протообласти к другой, но и, как и когда-то философия Платона, конкурируя с искусством врачевания тела, претендовать на истинное исцеление. Вполне верно было бы по известному антропологическому принципу заключить, что в элементарной форме можно найти природу (или хотя бы устойчивое отношение элементов) всех форм. Так и кухонный диалог нельзя не увидеть как элементарную форму универсального lȏgos’a, таким образом, теряя все коннотации плоского ёрничества в выражении «кухонная философия». Кроме того, вполне верно было бы в этом кухонном lȏgos’е искать объяснение той тайны, о которой было сказано ранее.
Какова же будет эта собственная мера кухонной философии? Не будет ли это та самая мера, только соблюдая которую, она достигнет своих собственных, имманентных ей целей? Не будет ли это той самой мерой, в которой ей и положено от роду обитать, не переходя её границы, чтобы хюбриса полные глаза её не заглядывали за столбы Геракла или, если хотите, чтобы она не совершала бесправных притязаний на познание за пределами своих к тому возможностей? Положим, что и будет. Но каковы будут таковые границы?
Мы можем пойти от обратного – пускай и выискивая в самом кухонном lȏgos’е знаки, намекающие на его границы, но всё же не вслепую, но ориентируясь по тому, с чьими территориями граничат земли этого особого государства (действительно, как иначе естественно образовывались границы вообще государств, как не через взаимную их негацию друг друга?). Такими знаками тогда будут характерные для этого дискурса попытки отмежевать себя от граничащего с ним явления – поступая так, мы соблюдём требование мерить указанное нечто его собственной меркой или руководствоваться самой сутью дела. Однако есть ещё одно важное указание, которое нельзя не учесть в поисках границ кухонного любомудрия, поскольку то существенно сужает область наших поисков границ искомого lȏgos’a, фаллосом гермы указывая верный путь: кухонная философия не могла бы граничить с чем-либо, кроме другой философии, как не могло бы кислое перейти в какой-то момент в большое.
Наиболее же выраженным способом такого отмежевания была бы попытка полной негации. Остаётся найти тот тип философствования, который был бы на словах наиболее противен кухонному собранию. Конечно, тут не приходится и думать; речь, очевидно, о профессиональной философии или о том, что принято признавать за философию вообще, но что, как следует из нашего тезиса об элементарности, является в сущности лишь инобытием этой исконной диалектики, находящей себя в кухне-пещере. Такое инобытие есть не что иное, как гипертрофированное суперформообразование основных принципиальных моментов этого тайного кухонного lȏgos’a, плодящее духовных статистов и интеллектуальную мебель. Бесконечное ссылание и уточнение, закавычивание и заскобочивание и в своём количестве невыносимые сноски – где мы видим всё это и иные следы «философской» и вообще академической рефлексивной традиции, своими корнями не уходящей ни в одни ныне существующие народные традиции и исследующей только наличное бытие (вплоть до наличного бытия подручного сущего и здесьбытия), там не может быть никакого подлинного кухонного lȏgos’a. И наоборот, не может быть никакой академичности там, где есть подлинная нужда в Другом и его лице и признании, таким образом, гетерономии здесьбытия, где есть нерефлексивная герменевтика субъекта в диалоге и экзистирование в присутствии – подлинное, а не только лишь болтовня в игре значений. Что лучше выразит это, как не увековеченное неким поэтом: «Все здесь. Будем.»?
Однако нужно учитывать и удерживать, что истинный lȏgos кухни всё же является философией, иначе он смог бы отрицать своё инобытие не более, чем твёрдость гегелевской соли может исключать её белизну. И чтобы тертуллианствовать, надо уже философствовать. Чтобы успешно и обоснованно, то есть крепко стоя на своих ногах, донести до философа, что он и плаща порванного не стоит, нужно уже, как сказал бы Гадамер, вступить с ним в диалог и найти общий с ним язык, то есть выйти с ним вместе в поле философии.
Как такое совершается, что и кухонная философия – философия? Разве есть какой-то интеллигибельный единый принцип в фундаменте каждого из двух? Если и можно было бы помыслить принцип нерефлексивной философии присутствия, лишённый всякого значения, то он был бы невыразим в словах, и его можно было бы только пытаться продемонстрировать или ещё как-то иначе передать косвенно. А ведь именно такой принцип и должен, значит, лежать в основе всех формообразований всякой философии. Нельзя сказать в законнорожденном суждении – что есть становление философии в кухонном разговоре из речи обыденной или отчуждённых от неё политической или экономической или ещё какой. А о чём невозможно говорить, о том следует молчать, чтобы не соврать о самом важном для нас. Можно только сказать о бытии кухонной конференции конференцией философии, то есть скоплением (confercio) любви к мудрости. А, как известно, граница между песчинками и горстью лежит в неизвестном месте. Здесь нам и нужен Честертон, который являет из себя самого глубокого философа, когда сам нерефлексивно обнаруживает верные парадоксы как положения дел, сам же своим собственным положением демонстрируя уже такой парадокс. Именно он, исполненный здравомыслия и веры в абсурдное одновременно, способен показать нам основания подлинно и безоглядно бытийствующей философской мысли кухонного собрания, в которой исток всякой философии. Когда он пытается стать философом, его становление оказывается невозможным. Когда он философ, он никогда таковым не становился. Он говорит lȏgos’ом, и ничего не слышно; он остаётся наедине с бессловесностью и невыговариваемостью вещей и немыслимостью их положений как с тривиальными правдами и старыми друзьями – и lȏgoi говорят им.
Просветление-бодхи изначально не имеет древа, Само сознание есть древо бодхи,
А светлое зерцало не имеет подставки. А тело есть светлое зерцало с подставкой.
Коли природа Будды всегда совершенно чиста, Светлое зерцало изначально чисто,
То где на ней может быть пыль?! Где же на нём будет грязь и пыль?
Иван Сикорский. “Молчание – золото, или опыт смертности в языке”.
“В этом причина бережного использования языка. Изречение мыслителя рождается в долгохранимом молчании…”
М. Хайдеггер, “Что такое метафизика?”
Мы говорим. И зачастую этот процесс не до конца осмысляем нами при рассмотрении того, о чём говорится, к чему и зачем. Следующая ступенчатость позволяет дойти до понимания языка как того, что суть позволяет остальному Быть, но и позволяет языку иметь нечто большее, чем структуру правильности в грамматическом смысле.
Утверждение характера “этот стол сейчас не здесь” воспринимается вполне конкретно и выведение смысла из него не представляется сложной задачей. Однако попробуем посмотреть на то, что кроется за этим утверждением, и в какой конструкции это имеет смысл. “Этот-Стол” указывает нам на конкретный предмет, подразумевающий его исключительность из некоторого сегмента предметов, именующихся “столами”. Из этого мы способным вывести, что стол – не-есть стул, или стена, или…(до бесконечности). Далее : “Сейчас-не” которое задает некоторую временную характеристику предмету, в противовес “Сейчас” и другим времяобязывающим характеристикам. “Не-здесь” замыкает его пространственную привязанность в момент произнесения. Таким образом, через череду выводов-противопоставлений, мы устанавливаем окончательный вердикт в отношении высказывания. Мы приходим к тому, что есть отдельно взятое сущее в характере своем в момент высказывания. В момент проговаривания таких, казалось бы, очевидных моментов, мы рвем связь конкретного сущего с другими, тем самым делая его индивидуальным случаем. Из индивидуального случая следует, что есть некоторая масса, которая объединена в большой сегмент вещей, могущих быть “столами”, однако не таковыми, каковым является “Этот”. Когда мы указываем на “столы”, мы указываем на них, как на некоторое устойчивое сущее; после мы приходим к тому, что указываем на столы, мы понимаем, что указываем на нечто, что способно быть высказанными. Наконец, мы говорим и обнаруживаем, что указываем в принципе.
Подобная реконструкция интенциональности, в переложении этого понятия на языковую способность, кажется справедливым, и остаётся лишь спросить: какова природа этого интенциональности? Почему она такова?
Ответ представляется очевидным: такова сущность разума и мышления, использующего языка как средство обращения с миром. Но подобное утверждение исходит из чего-то как-такового. Оно, наконец, закрывает этот вопрос лишь как заплатка – неорганичная и наспех подобраная. Обращаясь вновь к вышеуказанной логике языковой способности, мы можем заметить то, что, как нам кажется, и даёт содержательный ответ. Языковая интенция, с одной стороны, преодолевает потенцию Сущего-как-целого, могущего быть не как совокупность суверенных про-явлений Бытия, а как Единое Сущее, с другой – осмысляет её, т.е. наделяет Смыслом, равно – делает её конечной. Последнее замечание есть замечание важнейшее в нашей работе, ибо суть происходит из природы смертности, и одержимость этой природой производит язык как способ уподобить окружающее Сущее нашей Здесь-смерти.
Это – лишь вскрытие и попытка осмыслить язык, но не как “заговаривание смерти”, а как “говорение смерти” посредством нашей обреченности на неё.
“Подлинное безмолвие всегда сопутствует ужасу как крайней форме экзистенциального страха, в котором бездна ничто отражается в человеческом существе”
Там же и у того же
Максим Жильцов. “Я вам запрещаю множить сущности без крайней необходимости”.
Данное выражение наиболее точно описывает всю суть принципа Бритвы Оккама. Однако в обычной жизни применять его нужно максимально аккуратно. К сожалению, как правило, в ситуациях, когда приходится делать выбор между условными «А, Б и В» и «А, Б, В и Г» – мы в наибольшей степени выбираем второй вариант и не без причин. Дело не в том, что сам по себе принцип ошибочен. Отнюдь, для своего времени (а как будет выявлено далее – в некоторых случаях и нашего времени) поведение, продиктованное Бритвой Оккама, являлось наиболее удобной почти для всех слоёв общества. В целом, данная специфика может быть объяснена простым утверждением о том, что буквально ещё несколько веков назад объём потребляемой информации был намного ниже, чем потребление среднестатистическим человеком сейчас. Если мы говорим о представителях крестьянства – то необходимый объём информации для обычной жизни или выживания был на достаточно низком уровне. В таком случае, принцип «Не множить сущее без необходимости» облегчал существование и позволял акцентировать своё внимание на наиболее простых, но действенных методах выполнения, поставленных перед ним задач. Ещё более это было выраженно в дворянском обществе – знания, требуемые для подтверждения своего статуса, было необходимо получать ещё с раннего возраста (на мой субъективный взгляд могу сказать лишь то, что главное отличие с современным человеком состоит в качестве получаемой информации). Качество, в данном случае, преобладает над количеством и соблюдение данного принципа позволило бы сконцентрировать своё внимание на достижение нужной информации путём наименьшего применения сил.
Однако, данная теория не может работать на практике у среднестатистического человека 21 века. На мой взгляд, объём информации, который ежедневно сваливается на каждого человека чрезмерно велик. Наиболее развитые люди умею фильтровать нужную им информацию, но к этому мы вернёмся чуть позже. Человек среднего уровня развития принимает даже бесполезную, в сущности, для него информацию. Конечно, данный принцип бы помог ограничить этот поток, но, чаще всего, он в этом не заинтересован. Причин для этого может быть масса. Одной из важных, на мой взгляд, является отстранённость от социума, который не принимает ни принцип Бритвы Оккама, ни принцип Парето (к слову, второе очень схоже с первым, если смотреть на непосредственную суть высказываний). В конце концов перед человеком предстаёт дилемма – ограничить поток получаемой информации без потери требуемой сути, но при этом отказаться от многого, что является лишним, однако является важным в твоём окружении, но не является важным для личного развития; Либо оставить всё на своих местах, не отфильтровывать поток приходящей информации, быть в курсе всех событий окружающего мира, но данный выбор будет означать отказ от наиболее выгодного для собственного развития варианта.
К слову, можно возразить «Зачем человеку в принципе ориентироваться на личностное развитие, если он может того не желать?»
Я считаю, сама по себе «Бритва Оккама» предполагает сокращение этапов на пути к определённой цели. Если человек имеет какую-то цель, то она продиктована каким-то его желанием (желанием иметь больше денег, высокую должность, огромные знания и т.п.). Если он готов применять Бритву Оккама для достижения своего желания, то этапы, которые можно сократить, непременно ведут к воплощению этой цели в жизнь. По моему мнению, сам принцип изначально предполагает его использования для наиболее быстрого и удобного личного развития.
Но есть и некоторое исключение. Я, к сожалению, ограничен 2 страницами, но постараюсь описать свою мысль вкратце.
Касаемо нашего времени, данный принцип может быть использован не только людьми, желающими личного развития, но и людьми, выбравшими иные пути личного совершенствования. На мой взгляд, последователи некоторых учений (Даосизм, Буддизм, как самые яркие примеры) отражают этот принцип в не меньшей степени, чем люди из первого примера. Само по себе выражение «Не следует множить сущее без необходимости» можно трактовать, как одну из основ религий/философий, представленных ранее. Сама их суть сводится к сосуществованию в полной гармонии с миром путём приближения к осознанию своего существа в гармонии с бытием (Дао). Трактовка, которая приводится при определении Бритвы Оккама или принципа Парето (последний во много, как я уже замечал, схож с Бритвой, но применяется, как правило, в экономической сфере в большей степени. Я бы даже сказал, в кругах людей, не знакомых с хоть какой-нибудь философией, но при этом развивающих себя, преобладает именно принцип Парето, как наиболее полезный для них вид действия при обучении и работе), полностью соответствует данным учениям.
Придётся подвести некоторые итоги, хотя данная тема заслуживает явно большего освещения, чем эссе на 2 страницы. Суть такова – принцип действенен для людей, которые стремятся к личному развитию, а также для людей, посветивших себя духовному развитию, в особенности в традиции Даосизма и Буддизма, где данный принцип является одной из основ и не требует выделения. Также, принцип мог помогать людям любого достатка и развития в прошлом, ибо малый поток информации позволял почти «безболезненно произвести фильтрацию». В остальных же случаях, принцип мало кто будет применять из-за особенностей устройства современного общества.
Георгий Паксютов. “Молчание – золото”.
Молчание
Неверно было бы полагать, что молчание – это отсутствие какого-либо высказывания. За подобным мнением стоит логическая ошибка, аналогичная той, о которой пишет Ниситани Кейдзи: «”Ничто” обычно насильно привязывают к “бытию” и заставляют служить его отрицанием, что приводит к представлению о том, что нечто является “ничем” потому что оно “не является” бытием». Действительно, мы привыкли думать, что молчание имеет место тогда, когда не звучит высказывание; молчанию отводится место не более, чем паузы между словами (в более широком смысле – звуками либо символами). Такой подход лишает нас возможности увидеть в молчании то, что оно есть, определить его через то, что присуще именно ему.
Многочисленные мыслители и творцы культуры, принадлежащие к различным эпохам, обществам и цивилизациям, находят в молчании нечто сакральное или по меньшей мере благородное, возвышенное. Молчанию, с их точки зрения, как бы присуща некая неотъемлемая аутентичность, которую редко можно найти в звучащих словах. Эту линию мысли можно проследить от Евгения Водолазкина («Лавр»: «Много раз я сожалел о словах, которые произносили уста мои, но о молчании я не жалел никогда») до Мартина Скорсезе («Молчание»: «Это в молчании я услышал голос Твой [Бога]»), от Тютчева («Silentium»: «Мысль изреченная есть ложь») до Хана Замая («Из-В»: «Проблема любого высказывания уже изначально в том, что даже на уровне интенции, когда ты только подумал о том, что ты хочешь о чём-то рассказать или высказаться, ты понимаешь, что это пошло и банально, это уже миллион раз существовало, зачем ещё раз этому воспроизводиться?»).
Представляется, что общим местом для многих подобных утверждений является интуиция о том, что молчание не отягощено теми конкретными (а значит, ограниченными) смыслами и свойствами, которые присущи высказываниям. Молчание является более общим, чем слова. Для человека западной, христианской цивилизации эта мысль подспудно означает, что именно в молчании может таиться прорыв к Богу, несказанному Абсолюту, лишенному частных свойств (напр., у Мейстера Экхарта: «Бог не имеет имени, поскольку никто не может Его понять или сказать о Нем что-либо […] Значит, если я скажу, что Бог хорош, это будет неправдой; я хорош, а Бог не хорош […] Если я даже скажу, что Бог мудр, и это будет неправдой; я мудрее, чем он. Если я к тому же скажу, что Бог есть сущее, и это не будет правдой; он есть сущее превыше сущего и отрицание всего»). Для секулярного общества, быть может, более актуально видение молчания как проявления свободы, в частности, предельной формы свободы слова. Такой взгляд, впрочем, видится редукционистским по отношению к обсуждаемому предмету, так как он более заинтересован в его проявлениях, чем в нем самом.
Итак, молчание не есть нечто не высказанное. Молчание – это оно само; нечто, лишенное конкретности звучащих высказываний.
Золото
Нет нужды проговаривать, что в пословицах и поговорках, таких как «молчание – золото» или «не все то золото, что блестит» слово «золото» обозначает не металл или изделия из него, а некое мерило ценности. В таком значении «золото» не особенно отличается от современных «денег».
При этом заметим, что в языковой картине мира, которая была присуща людям прошлого – создателям данных пословиц и поговорок, и которую тянет за собой использование слова «золото» в обсуждаемом контексте, «золото» имеет еще один важный смысловой оттенок. У «золота» есть тот аспект, в котором слово употребляется в таких понятиях, как «Золотая легенда», «Золотая цепь» (Catena Aurea) Фомы Аквинского; в этом аспекте возможность создавать золото из других металлов является целью алхимического Великого Делания. Обобщенно можно сказать, что золото содержит в себе духовное измерение (в том числе, предстает как солярный символ).
Будучи эталоном материальной ценности, золото оказывается как бы вне системы координат, стоит превыше всех других материальных благ. Произнося «золото», мы (или, во всяком случае, наши предки) скорее подразумеваем «ценность [как таковая]», а не «нечто ценное».
–, или вместо заключения
Основной вывод из данного эссе должен быть уже ясен: молчание и золото объединяет их особенное достоинство, почти сакральный смысл. Молчание стоит отдельно от и превыше слов, золото – отдельно от и превыше других ценных предметов.
Обратим, однако, внимание на еще один важный момент. Народная мудрость звучит как «Молчание – золото», а не «Молчание – это золото», даже если мы обычно неосознанно достраиваем этот смысл в своем сознании. Данное изречение ставит понятия «молчание» и «золото» рядом, приглашает сравнить их, поразмыслить, но не отождествляет их. Имеющаяся формулировка, таким образом, избегает грубой конкретики – совсем как те две сущности, о которых она говорит! Нельзя не восхититься единством содержания и формы, которое достигается в этой фразе, состоящей всего из двух слов.
Олег Романов. “Где родился, там и пригодился”.
Эта народная поговорка знакома каждому. Многие могут с ней согласить, а кто-то – нет. Но что же за ней скрывается? Является ли она только результатом коллективного мышления и обобщения опыта социума, в котором она родилась, или же её философский смысл еще глубже?
С одной стороны, эта формулировка для «обыденного» человека будет означать в первую очередь привязанность к месту своего рождения, а затем –и жизни там. Зачастую наша жизнь проходит там, где мы родились, и нам в некотором смысле либо не хочется что-то менять, либо мы не можем что-то изменить. Где мы родились, там же мы будем жить, работать, создавать семью и т.д. Во многом этот паттерн создан нашим коллективным опытом, который вылился в вышеназванную поговорку. Людям же, которые родились в крайне неблагоприятных условиях, экономически неразвитых регионах или тех условиях, где им нету места – эта фраза может наоборот стать стимулом к действию, стать возможностью вырваться из порочного круга. Может, у них нету ни малейшего желания строить своё будущее там, где они родились. Значит, нужно действовать. В основе такого действия будет лежать воля. Однако насколько люди способны жить по воле и существует ли свобода воли? Мы каждый день совершаем волевой акт. Заходя в магазин, мы выбираем, какой же хлеб купить? Черный или белый? Дорогой или дешевый? Свежий или вчерашний? Мы совершили выбор. Но этот выбор мог быть уже за нас решен ассортиментом магазина, размером нашей зарплаты, нашей непереносимостью черного или белого хлеба. А что же в глобальном масштабе? Мы родились в городе А, в стране Б, на континенте В. Чем дальше в глобальном масштабе, тем меньше мы можем что-то изменить, на что-то повлиять, а наше значение в этой системе координат будет всё меньше и меньше. Влияние нашей воли на социум обратно пропорционально увеличению объекта применения воли. Точно также и наша свобода в мировом масштабе будет казаться меньше вплоть до осознания её иллюзорности. Свобода в выборе хлеба в магазине и свобода в выборе страны жительства – разные вещи, не так ли? И способны ли мы осознать свободу, когда мы можем лишь первое, но не можем второе? В соизмеримых же тебе условиях (переезд из города А в город H), где у тебя не будет достаточной опытной базы для совершения волевого акта по сравнению с домом, – его исполнение будет затруднительно. Если же волевой акт не приносит такой пользы вне того места, где ты родился, или требует больших затрат от субъекта, то «пригодиться» тебе следует дома.
Всё это обыденная сторона вопроса. Но и есть и бытийная. «Там, где ты родился» – это место, которое тебя определило во всех смыслах при рождении. Во-первых, это твой этнос. Самая главная особенность которого – уникальная языковая среда. Границы твоего языка определили границы твоего мира. Ты будешь приносить 100% пользы именно в своей языковой среде. Именно люди, мыслящие на твоем языке, смогут понять тебя полностью (если так такое возможно), а ты – понять их. Ты конечно можешь изучить другой язык, говорить на множестве иностранных языков на уровне носителя, понимать тонкости и грани, но русский, говорящий на английском, – всегда останется «русским». Следовательно, во-вторых, возьмем дальше такие основные факторы определения этноса как культура, религия и география. Последняя определяет конкретно твое местоположение, из которого, допустим, ты чисто физически не можешь выбраться. Первые два определяют твою ментальность и мышление. То, как ты видишь мир, было определено культурной средой. Древние греки жили в мифе, который создала их культура, они видели мир таким, каким видели его их предшественники-эллины. Точно также и все остальные культуры. Мировоззрение других народов как на этом же временном этапе исторического развития или же совершенно другом – будет совершенно иным. Да что там говорить, если у всего мира сегодня – с одной стороны, и Австралией – с другой стороны, кардинально отличается географическая карта мира (и соответственно – его представление). Своеобразное переворачивание мира и места себя в нём. Таким образом, там, где ты родился, ты не просто пригодился, но только там можешь пригодиться без существенных затрат своей воли, а самое главное – там у тебя есть условия для развития, которые известны изначальны. И вся среда: как языковая, ментальная, культурная – определили тебя с рождения. И именно в них ты принесешь пользу обществу.
Тимофей Малышек. “В чужом глазу соринку видим, а в своем бревна не замечаем”.
2019
«Не обвиняйте, чтобы не быть обвиненными, ибо в какой вине обвиняете, в такой и вас обвинят, и какою мерою мерите, такою и вам отмерят. Что ж ты смотришь на сучок в глазу ближнего твоего, а в своем глазу бревна не замечаешь? Как же ты скажешь ближнему твоему: давай, я выну сучок из глаза твоего, если у тебя бревно в глазу? Лицемер! Вынь прежде бревно из глаза своего, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза ближнего твоего. Не давайте священножертвенного псам, чтобы они, обратясь, не растерзали вас, и не рассыпайте жемчужин перед свиньями, чтобы они не растоптали их ногами своими».
Приведенная цитата как нельзя более актуальна в 2019 году в связи с различного рода социально-политическим активизмом, распространением virtue signalling. «Многочисленны те, кто полностью поглощен активной политикой, подготовкой социальной революции. Редки, очень редки люди, которые, чтобы подготовить революцию, хотят стать достойными ее». Проблема заключается не столько в несправедливости претензий «недобродетельных» людей на обладание добродетелью, гораздо опаснее, что они стремятся к власти и обладанию монополией суждения о добродетели. Платоновский «Алкивиад I» подробно разбирает вопрос об отношении добродетели и управления. Каждый думает, что он знает, что такое справедливость, но при этом, если спросить о том, откуда это известно, не каждый сможет указать источник своей этической системы. Зачастую никакой системы и нет вовсе. А ведь подобно тому, как не знающие ремесла или науки не могут обучать этому ремеслу и науке, не знающие справедливости, не имеющие добродетели не могут управлять и указывать другим на должное и постыдное. Иначе выходит как в Евангелии: «если слепой поведет слепого, то оба упадут в яму».
Потому кажется перспективным создание некоего «философского активизма». Такой активизм — это пример добродетельной жизни, пример добродетели, примененной на практике. В противоположность политическому активизму, основанному на императиве (который благодаря контексту возникает даже при простом распространении фактов), этот активизм являлся бы чистой демонстрацией (императив тут может возникнуть как побочный эффект, но не как самоцель) или даже тайным изменением мира через изменение себя. Левая рука такого активиста не должна знать, что делает правая, он должен не заниматься увещеваниями или тем более упреками, а своим поведением показывать справедливость, доброжелательность и таким образом оказывать влияние на других. Основа же такой философии — обращение на себя, видение собственных недостатков, несовершенств, нуждающихся в исправлении. Именно так и только эта проблема слепоты может быть решена.
Хан Азизов. “Ухожу пока рассвет снова не станет тенью”.
Сначала было слово, а потом было дело, и было покрыто тьма светом, и свет над светом.
Мы пониманием, что уход от рассвета как акта восстановления и рождения нового от искры света, где была тьма, является отходом от своей экзистенции в той степени, в котором она могла быть усовершенствована. Рассвет это рождение нового из того, что было, тут работает закон отрицания отрицания, но возникает законный вопрос, а нужно ли это каждому или же совершенствование есть акт Сверхчеловека? Ведь тьма это то, что оставляет нас в том состоянии, в котором мы являемся, как выразился бы Хайдеггер в Дазайне. Рассвет так же можно понять как переход в состояния чистоты, из одного вида бытия в другой вид бытия после того, как мы были в грязи, но надо ли это каждому? Надо ли становится Сверхчеловеком, перейдя из тьмы в Рассвет, когда тьма как чарующая дама дает нам полную свободу, ведь известно, что в темноте можно совершить все что угодно без свидетелей, но когда наступает рассвет то появляются свидетели, которые могут пристыдить нас. «Ухожу пока рассвет снова не станет тенью», какой именно тенью, той, что наступает, когда приближается обед? Когда рассвет даст тень, в котором можно скрыться от жары зрячих глаз? Неужели уйти от своих проблем является наилучшим решением? Ведь ночь дает нам время раздумий, а рассвет момент действий, именно момент, ибо, не начав действовать, мы не начнём потом, да и день проходит как каторга, разве вы не замечали, как день проходит пассивно, если не начать действовать, ведь движение это атрибут живого, а ночь дает нам атрибут некоторой невесомости. Группа Серебро наталкивает нас на очень серьезную проблему, которую мы должны решить, что выбрать, добро, что приходит на рассвете или же зло, что существует до рассвета, после заката солнца. Ведь и закат солнца своего рода рассвет. Каждый человек решает сам, когда ему уходить и приходить, какую сторону борьбы ему выбрать, тьму или свет. Мы наталкиваемся не вольно на мысль, что экс-участницы/ки группы серебро являются либо вампирами либо сторонниками сатанизма. Иначе, зачем уходить пока не наступит тень и говорить так двузначно, не понятно, оставляя человека в состоянии неопределённости и полного бездействия, ведь он может упустить ее приход, а ведь он не знает, придет ли она туда, где он будет находиться, но если поразмыслить, то найдет, но человек зная, что она придет, именно в момент тени, то будет действовать, и ждать ее в любой тени и станет параноиком-шитиком. А может это тонкий намек на Пещеру Платона? Пора закругляться, и прийти когда уйдет тень.
