Сверху испускала свет недавно установленная люстра. От узла проводов, входящего в бетонную плиту, что служит потолком, расходилась трещина. То расширяясь, то сужаясь, она шла от стены до стены параллельно изголовью кровати. Пронзивший камень кустарник электрических нитей разрастался в свет. Белого цвета скала, пронзенная тягой к свету.
Одеяло свисало с кровати и ноги сидящего тонули в небесной лазури, в оплетающих друг друга нитях нежно розового цвета, в цветах, что застыли и недвижимы для ветра; все подле стоп, стремящихся утонуть в соцветиях флоры. Он глядел точно вниз, всматриваясь в бездну неразличимых сплетений, пустыню символов.
Кругом шли поля аканфа с втиснувшимися барочными эмблемами мужчины и девушки. В одном случае дама сидела под деревом, слушая игру на лютне от стоящего подле миннезингера. В другом – юноша обращался к девушке, протягивая ей руку. Они сливались с чертами, выводящими эпизод из их выдуманного мира. А дальше тянулся скоп повторяющихся и рассеянных композиций. Узор и стены, подпирающие подмененные небо и землю.
– Удовольствие ты получаешь! О нем будешь после нам говорить? Каждый день, невзначай? Раньше ты умел веселиться! Давай уже чем-то займёмся, в моих ушах гудит кутёж! Пора приступать к тому, что явно невтерпеж. Я брюки расстриг у подножья и буду каждый раз укрощать их, лоскуты отнимая. После наших прогулок ноги вечно в грязи, замаранные брызгами. Эй, куда ты уставился, усатый зануда?
Он стал поднимать ноги, перешагивая в своей неподвижности и отводя свои конечности от раскладываемых на одеяле листьев. От суеты ему на лоб падал локон, который он едва успевал поправлять.
– Мне некуда боле идти. А ты снова свои листья кидаешь. Скоро будет невидно ни зги, а ты все что-то оттеняешь. Ради чего они при тебе? Сумасшедший любитель сыра! Я на одном корабле с идиотами. Помолитесь за меня, прогнившие и зловонные, нет на вас никакой похвалы мории! За окном – ночь, вокруг – свет, а что я здесь делаю – мрак!
– Получается красиво. Не тревожь его, ты так упрям в своём неисчерпаемом занудстве. Обыкновенно сцепишься с сохраняющим молчание и осаждаешь его, не разбираясь в способах атаки. Неужели ты не ведаешь нежных чувств, унимающих глупые и примитивные порывы? Тебе не хватает любви.
– Я много повидал на свете. И видел в нем такую тьму! Глядел, как носятся во злобе дети, не уважая седину. Голодных баб, отцов престарых, что ни черта не знают и говорят. И клоунов, что знают все! А ты про чувства нежные мне говоришь… Куда им до прикосновений жарких и объятий цепких! Мне дружба разве даст их? Нет. А значит, я плевал на тон свой и правил свод, “какой-то мужичок с орлиным взглядом” что мне прописал. Иди ты к черту со своим учением, я не твой вассал!
– Пустой трёп. Давайте выдвигаться. Мне нет дела до обоих ваших мнений.
– Верно, пора пускаться в путь. Все мы оставим позади, медлительное, грузное. Впереди нас ждет священная молодость.
Под их ногами шелестели листья, окантованные тенью и под тяжестью тел уходящие в розовые нити заснеженных одеял. Тела их – в плащах, взгляд – в грозе, дожде и тумане.
– Как долго мы спускаемся, мои ноги затекают, над головой дрожит назойливо свет. Зачем восходить, если после спускаться? Прекрасно, когда на своих двоих, а не лицом в черноту луж и разъезженной грязи.
– Твоя нетерпеливость – тоже украшение на нашей дороге. Не взирай на меня так, за тобой есть грехи, однако мы рядом. Здесь есть и смысл, и причины, лежащие в непорочном и нетленном.
– Сложно ты изъясняешься. Все равно исчезнет как дым. Подобное не запечатлеть. А без зарисовок куда?
– У нас прямо философская община! Один про погружение и спуск, другой о дыме, мчащемся и развеивающемся. А делаете вид, что оба понимаете жизнь! Хотя у каждого дневник ранее яркий потуск, замешанный в бульоне букв и точек.
– Ты начинаешь раздражать, а ударить я бываю рад.
– Меня – нет, во мне и буйства ты не пробуждаешь. Умерьте пыл, к чему угрозы.
– Импульсивный любитель попоек и мира! Все-таки мы с тобой похожи!
В новый и знакомый по слухам город приятно вступать одновременно с заступающим временем дня. Иногда занимается заря, расстилаясь над крышами и скользя по окнам. Бывает, в воздухе различается волнение света, дрожь сумерек, приходящих, как клавиши другой тональности в рядах последних лучей, источаемых солнцем.
– Есть у меня подозрения, что ты знаешь все. Мнишь из себя гения, киваешь туда-сюда, головой указуя, тяжело вздыхаешь, что-то ещё? С нами делясь истиной! Я насчитал девять привалов, остановок, чтобы глазеть на лес и ручьи. Мы, совсем не усталые, останавливались, только замри он и смотреть куда-то начни!
– Я за себя отвечу сам. Ветер местами стихает и вслед за окончанием идёт прямая линия жизни: деревья, пробегающие рядом звери, едущая телега. Мне почти приходится остановить ход и понаблюдать и за ними. Ты знаком с анатомией? Один раз я вывалил сторожу денег и ночью…
– Не продолжай, мне приятней шагать, чем бежать или стоять поражённым на месте от твоих историй. Благодарю. Воздух сырой оседает на наших плащах, здесь чуть отклонишься – ледяные озера. А куда мы направляемся – там прохлады приятный виток, коснувшийся моря.
– Я видел два из них.
– А бочка, полная воды, с закрытыми глазами пойдёт за море? Мне приходилось там сидеть, когда топил в таверне горе.
– Разве что ты найдешь в ней ещё людей.
– Мне ночь и темнота казались морем.
– Мне – небо.
– А я попроще вещи созерцаю. Пожалуй, вроде себя, хотя вот! Точно! Себя я до сих пор не знаю.
Воздух всколыхнулся от звука раскупоренной бутылки, зазвучал аромат санджовезе.
– Представьте, это зелье. Его мне дал алхимик знатный, тинктуру подмешал туда и прочитал молитвы. Поможет заглянуть в себя!
Друзья залились смехом, продолжая путь с алыми губами в темном мире белых звёзд.
– Если взять нараспев имена ваши, то выйдет стеганный плетью ритм. И с каждым именем песенка только краше, пока смысл совсем не убит.
Внезапно все остановилось. Он указал парой пальцев на сундук.
– Там наверняка золотые упрятаны, а меня от них не воротит от слова совсем. Давайте вскроем! Иначе зачем он мог здесь очутиться. Вы верите в судьбу?
– Он не наш. И ночью покинутый пусть даже у домов он тень бросает на себя: соблазном-испытанием нам предстоя.
– Помедлим – сползутся всякие дворняги и проходимцы, скулящие звоном собственной мелочи. А у нас ни колокола, ни монет! Так с чем жить?
– Нашел повод для беспокойства. Понаблюдаем, как они сползаются. Зрелище, что я точно запомню. Тела, нависшие и натянутые от дороги с грязными стопами до святых в соблазне лиц. Изумительная динамика жизни.
– Вы все о нищих, падких на деньги, беседы ведёте. Вам более нечем заняться? Не золото там, а сундук – тайна, нами встреченная, но явно не нами оставленная и не нам предназначенная. Наш путь дальше лежит.
– Воркуете о грехе с неприкаянной красотой, мне-то вас не понять, как и вам мой благородный порыв тратить и распускать. Ладно, я внемлю вам, как склонны говорить вы, богатеи. Хотя затем примкну к чернее черного котам, чтоб на пути вам появляться, ужас сея. Шучу.
В зазоре между брусчаткой сверкнула монета.
– Ее, пожалуй, я возьму. Хоть на удачу! Богат не стану, как ваш Козимо, но получу отдачу. К судьбы подачкам я не глух.
– Что ж, здесь правда за тобой. Фортуна улыбнулась нам, ей не откажем. Возьми ее, она твоя.
– Спасибо, что позволил! Ого, да на нее можно славно поразвлечься и испустить дух в праздничных убранствах.
– Я знаю, мастер ты лукавить. И говорить, шутя. Мы на монету путь оплатим, когда придется нам платить. Отдай ее пока ему, не ведая, как поступить с ней, он лучше сохранит сокровище для нас.
С рассветом на пути открылось поле. Единый зелёный простор с узкой линией дороги, проторенной посреди владений трав и лугов. Граница цвета, отодвинутая за горизонт. Вот она битва титанов! Две черты сталкиваются в далёкой, навеянной фантазией точно штрих линии. Противоборствуют, вращая Землю, пытаясь отнять друг у друга больше владений. И не могут сдвинуть границы ни на пядь.
Со временем тропа подошла к вытоптанной площади, где стояла пара телег, организованных в лавки с книгами, цветами и фруктами.
– Вот раннее утро и неохота всем спать. Скрипя колесами, они влачатся, торговые дела начать пораньше. Куда спешить? Ого! А где наш третий? Опять застыл на месте, рисуя без всего?
– Где он?
– Вон! У той телеги! Смотри, в его руке монета, к ней тянется торгаш-простак. Ну что за глупость, доверили зеваке знатному, а он потратил сразу все, оставив лишь медяк!
– Что взял ты?
– Мне было трудно отказать себе, они соблазнительно лежали. Вглядитесь, какая работа.
– Ты золото отдал за книги? Дурак совсем? Бумага лучшая лишь в банках, а это..
– Не бранись, ненужные слова. Ты слово любишь или форму?
– Форму. Меня тронули рисунки в альбоме, оформление и шрифты.
– Продали не тебе, продался ты! И за картинки!
– Надеюсь, в них красоты хватает на троих.
– Вы сердите меня, ещё так жарко, ничего хорошего не ждите. Мне не хватило на цветы..
Солнце стояло в зените. Все залито светом. Чистым, однородным, редкая тень грузно наваливается на землю, придавливая ее и заявляя о мощи неба, стремящегося занять все.
Голова юноши заболела. Сознание рассыпалось, горячими каплями задевая нервы и давая о себе знать судорогами. Он присел и, рухнув, скатился вниз.
На тротуаре, потрескавшемся от бегущих по нему дельтой ручьев и рек солнца, в тени лежали несколько книг. Сборник поэзии Гвидо Гвиницелли, роман о розе и альбом с работами Линь Ляна и Люй Цзи. Рядом с ними возвышались кустарники и густо растущая трава, никем не тронутая и тонущая в своей слепящей зелени.
От тротуара, бесследно пропадающего в тишине без толп и троп путников, спускалась линия притоптанных растений вплоть до вод пруда. Пространство, опоясывающее водоем, принадлежало нескольким вязам, ясеням и высокой траве, будто намеренной дотянуться до крон и вплестись в них, чтобы стать одним зелёным узором под самым небом.
Вода периодически поддавалась ряби, приходящей откуда-то из центра и добирающаяся до суши тонкими линиями побеспокоенной глади.
Мир спутывался в два цвета. Один – тянущийся надо всем, где из трещин облаков выглядывало солнце. Второй – непокорно тянущийся ввысь, штурмующий геометрию пространства. Островком зияла в масштабе мира капля, отражающая все высшее, принадлежащая всему низшему. В ее отражениях два мира соприкасались и, очарованные, тонули.
В центре пруда медленно вращался силуэт человека, звездой лежащего на поверхности и с прищуром смотрящего ввысь.
Точка бифуркации насыщенной одновременности. Он описывал мир про себя, молча, редким прикосновением языка увлажняя губы после набранного воздуха. Когда-нибудь все рухнет и как молния, омоним жизни, исчезнет, чтобы вновь возникнуть. Научная эсхатология. Тем временем дети, играющие по другую сторону от тротуара, со смехом вытянули кусок бруса, подпиравший колесо телеги. Они резко вскрикнули, ощутив бесконтрольной движение конструкции, и понеслись прочь, оборачиваясь и видя, как она накренившись скатывается с возвышенности, переворачивается и вываливает каскад цветов в пруд.
Вода вздрогнула всплеском капель вперемешку с лепестками и утонула в океане воздуха, распадающегося на соцветия между землёй и небом.
