Язык обладает колдовской силой: он помогает нам вопрошать, помогает находить смысл и делиться им с миром и другими людьми. Кажется, сама его природа – заклинание, преображающее действительность, открывающее бытие.
Свою небольшую повесть Толстой озаглавил «Смерть Ивана Ильича», открывая нам мир переживаний, личных смыслов, распустившихся в увядающем теле чиновника. Она поделена на XII глав, где первым из них выпадает необычная доля.
Нас знакомят со страхом людей. Каждый с интересом и ужасом примеряет на себя то, что осталось от знакомого им покойного: освободившееся место на службе и отсутствие. Последнее происходит невольно. Ведь лицезреть последствия встречи со смертью – это пугает людей, обременяет жизнь с чередой впечатлений, которые они черпают в уже привычных занятиях. Привязанность к обывательскому принципу существования отягощается знакомством с грозящим и предначертанным концом. Однако прощающимся с сослуживцем, родственником или знакомым – смотря кем Иван Ильич приходится – удается отстраниться от тяжких мыслей, прочно связав их с посторонним, чужим. В почве для усмотренной тревоги будет похоронен покойный вместе с охватывающим присутствующих беспокойством, ее нет под их ногами и на их пути.
Позже мы поймем, что эта черта и роднит юношу, чью историю нам решился разгласить автор. Нам открывают страницы жизни вполне счастливого молодого человека, перед нами разворачиваются прожитые им годы: их светлые стороны, источники радости и события, приносящие удовольствие, а также редкие моменты, вызывающие напряжение.
Первое впечатление способно ввести в заблуждение, питая ложные представления о важном и истинном. Мы встречаем лишь прошлое, на которое упадет тень, явленная в конце произведения. Удовольствие от новых вещей, карьерного роста и успехов на службе останутся в том самом мешке, куда проваливался Иван Ильич, под плотно затянутым узлом. Такое прошлое может показаться довольно знакомым, простым, даже пустым. Здесь и возникает опора для того, чтобы совершить поворот в иную сторону, утверждая себя.
Легкость первых слов вступает в контраст со смыслом, приводимым в текст к читателю в последующих главах. Пусть последние главы и выглядят крохотными на фоне
первых, но такая участь ждет только объем, и уже под конец, представая в насыщенной одновременности – в воспоминании от прочтения – пролистанные страницы дают нам понять, почему в заглавии повести так легко уместится союз «и».
В чем это преображение?
В шекспировском «Гамлете» мы встречаем два королевства. Призрачное, утраченное, где царят порядок, где есть место законам небесным. Земное, оскверненное людскими пороками, не мирскими благами, но проклятиями. Подобное мы встречаем в данной повести, открывающей грань между мирами, разными состояниями человека. Своеобразное трансцендентное, чья прелесть именно в моменте перехода.
Первые главы берут на себя роль земного мира, обители мирских радостей, горечи обычной жизни, быта. Постепенно владения этой стороны жизни становятся скромнее, приобретая характер чего-то отрицаемого, увядающего. Она гаснет, как гаснет жизнь окружавшей Ивана Ильича действительности. Постепенно расставляемые акценты: беспокойство Петра Ивановича и поводы для тревоги жены Ивана Ильича, служебные радости, настигающие невзгоды, даже роман Золя, собираются воедино.
Происходящее преображение отнимает ценность у всех предшествовавших событий. Наибольшая содержательная нагрузка сосредоточена в заключении, общая композиция подводит нас к этому: к обретению заветного смысла, переоценке ценностей. Так как лжи, одиночеству и страху перед смертью, а не трепету перед духовным нет оправдания.
Другая примечательная деталь кроется во внутреннем диалоге. Иван Ильич много общается сам с собой, нам открыты его переживания, размышления. Однако в конце в диалог вступает новый персонаж – нечто высшее, пожалуй, сама смерть. Ей он противостоит, ее преодолевает. Почему он перестал бояться смерти? Потому что нашел заветное. Заветным оказался смысл, павший на него свет, так он отбросил тень на свое прошлое, глядя вдаль.
Смерть приближалась в учащающихся приступах боли, она приближалась в горечи, возникающей во рту. Она приближалась в одиночестве, в котором неизбежным была встреча с самим собой, с собственными страхами и наследием. Герман Гессе как-то написал небольшое эссе о старости, где на чашу весов, определяющих самое значимое, поставил воспоминания. Альбом, неповторимый и личный, который можно пересматривать, прогуливаясь сквозь года. Наслаждение от теплого взгляда на прошлое вело к вопросу о том, всем ли он доволен? Можно ли назвать прожитую им жизнь правильной?
В девятой главе Толстой пишет:
«Ему казалось, что его с болью суют куда-то в узкий черный мешок и глубокий, и все дальше просовывают, и не могут просунуть. И это ужасное для него дело совершается с страданием. И он и боится, и хочет провалиться туда, и борется, и помогает.»
Здесь Иван Ильич еще борется, в нем противостоит то земное, что он нажил как личность, как простой человек, предстающий на суде перед обществом.. И душа, единящая с чем-то большим. Которая предстанет перед Богом. Разделение на два мира выглядит еще правомернее при прочтении строк из десятой главы:
«С самого начала болезни, с того времени, как Иван Ильич в первый раз поехал к доктору, его жизнь разделилась на два противоположные настроения, сменявшие одно другое: то было отчаяние и ожидание непонятной и ужасной смерти, то была надежда и исполненное интереса наблюдение за деятельностью своего тела».
Справедливости ради стоит заметить, что подобную позицию отстаивал и Набоков, делая уклон в буддизм и видя в истории Ивана Ильича историю жизни, но не смерти.1 Действительно, понятия жизнь и смерть теряют свои границы, обретая своеобразный мостик в лице Ивана Ильича, перешагивающего от одного состояния, исполненного боли и терзаний, горечи, к светлой надежде, таящейся впереди. Путаница в словах «прости» и «пропусти» начинает казаться много разумнее, выдавая в себе художественный ход, призванный придать весу словам, выдав истинное положение дел. Его судит общество, чье решение выглядит уже иначе в глазах умирающего, его встречает Бог, чей свет озаряет нетленное – душу.
Иван Ильич узнал себя, узнал смерть, разгадал природу существования. Он уже близок к окончанию своего земного пути, но еще не избавился от него, в нем говорят два голоса: голос умершего и голос живого, голос странника между двумя мирами. Здесь еще сильнее странное и причудливое родство с «Гамлетом», с безумием, кажущимся ошибкой, но роднящим Гамлета с миром его отца-призрака. Иван Ильич встречает не смерть, но новое существование, он встречает себя, полного. И если совсем недавно он узнавал себя в образе «камня, летящего вниз с увеличивающейся быстротой», обнаруживал в этом что-то общее с собственным путем, то к концу повести в нем говорит живой человек. По-настоящему живой, знающий «что нужно» ему самому.
